Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Золотую свадьбу не справляли?

— Не, Иванович.

— А чего ж?

— Горшков нема.

— Каких горшков?

— Смеялись внуки: «Баб, вам золотая свадьба». Я говорю: «Знаешь, дед, давай мы с тобой уже либо свадьбу сыграем, только разжиться нам горшками». Я тебе, Иванович, не рассказывала тэю притчу?

— Не-ет, — уже смеюсь я вместе с ней.

— О! Ты бы подзакусил.

— Закусуй, закусуй, Иванович.

— Жил как-то старик со старухой. Жили скромно, как мы. Хлеба хватает — и слава богу. Молочко свое подоим, как корова отелится, а денег… не забиваться: дадут двадцать рублей, обойдемся с месяца до месяца как-либо. И вот тая старуха, что ж (это не сейчас, когда-то): «Дед, давай мы переженимся, свадьбу сгуляем?» — «А как же нам?» — «Купим горшки новые, мы на головы наденем (как батюшка венцы надевал), стол отодвинем середь хаты, обойдем кругом, молитву пропоем три раза». И вот они «Господи, помилуй» пропели кругом стола три раза. Пошла бабка воды назавтрева. Колодезь от них был далеко. А ехал какой-то, деньги вез рассчитывать людей, хап — и потерял сумку. Бабка как подцепила в ведро сумку — и драла! «Дед! Я деньги нашла!» — «А где?» — «Какой-то человек проехал рано и потерял». И не чуть и не чуть того человека. Дед: «Дай-ка, я пойду у шинок». И попивает себе водочку ходит. Люди дивлются: за что ж он пьет? Спрашивают: «Дед, где деньги берешь?» — «Да бабка моя нашла много, я по трошки пропиваю». А тот человек распекается о деньгах. Прошли слухи, что старуха нашла. И заявляется он к ним! «Ну что ж ты, сынок, ко мне пришел?» — «Слыхал я, что ты деньги мои нашла. Так и так, меня разоряют люди, денег было много». — «Не-е-е, я хоть и нашла деньги, так назавтрева свадьбы своей», — отвечает старуха тая. «О господи, это ж когда она нашла! Когда ее свадьба была!» — он и думает. — «Наверно, болтают на тебя. Кто-нибудь ешо поднял». — «Ладно, сынок, с богом». И зажили опять! Так-то и нам бы, — засмеялась Мария Матвеевна. — Внуки приставали: «Когда свадьба ваша?» — «Да, — шучу, — горшков негде взять».

— Нет, — говорю я, — надо бы кому-нибудь деньги потерять, а дед бы нашел. Вот бы часто ходил в магазин, а?

— Не-е, Иванович. Подъешь немножко. Чего, мужик, выпил и не закусывал? Возьми. Хоть молочка, хоть яечко. Орешков будешь?

— Кушай, кумушка-кума, не засаривай уста. В карман не клади и домой не неси. Так-то мамка сказывала. Твоей мамке, Иванович, сколько годов?

— Шестьдесят.

— Ешо молодая.

— Ничего. Но последний раз приехал… уже старушка.

— Сынок, — сказал Терентий Кузьмич, обращая ко мне свои кроткие синие глаза, — как помру, вызывать тебя телеграммой?

— Что ж спрашиваете?..

— А лучше жить. Спасибо Ленину, — опять перекрестилась Мария Матвеевна. — Кабы Миша был живой, совсем бы горя не было. Дед сны видит. И лопочет что зря. «Маш! — слышу ночью. Я молчу. — Мишка пришел. Иди, сынок, у хату. Дровы нам привез». — «А мамка дома?» — Миша спрашивает. «Дома. Иди, сынок, спасибо тебе, что не забыл». Лукерья видела его, усе руки ему пообцеловала во сне. Он у нас как вот у царя наследник, над ним хлопочут и любят усе, так и у нас, сестры в нем души не чаяли, и братья до сих пор, если заговорю, со слезами слушают. Всех детей любишь, но бывает один самый ласковый и талану ему бог дал какого-то. Вот, Иванович. Болю, болю по нем шестой год.

— Налейте, Терентий Кузьмич.

— Рука твоя как у Миши.

— Спасибо тебе, Иванович, но, мужик, гневаюсь, что хозяйку свою не привез. Один раз была. Да, да, мужик. Жду с хозяйкой. У меня тост такой, Иванович: чтоб у вас с хозяйкой здоровье было, чтоб на работе уважали, мамка, тесть, тешша пускай живут на здоровье. Давай, сынок, спасибо тебе. Ня обижайся. Ня обижайся, Иванович.

— Вам спасибо.

Терентий Кузьмич вытянулся к рюмке, долго-долго цедил в губы и столь же долго выбирал глазами огурец в тарелке. Мария Матвеевна несмело выпила, поскорей закусила хлебом и салом.

Завтра утром я уеду. Я заранее знаю, как мы будем прощаться. Терентий Кузьмич ткнется бритой щекой мне в лицо, глаза заблестят, потом скажет: «С хозяйкой приезжай!» Мария Матвеевна наложит калины, кизила, шиповника и отрежет кусок хлеба: «Положи, Иванович. Без хлебушка не ходят. Ну, Иванович, ня обижайся». — «Ня обижайся, сынок», — повторит и Терентий Кузьмич. И буду я бояться, что не увижу их больше, моих кротких незлобивых стариков брянских.

— Какую ж тебе песню спеть, Иванович?

— «Ай бить меня, молоду, ёсть кому, а жалеть меня, молоду, некому».

— Не. Я вот эту зачну. Батька усе пел.

— Не на тэй голос вернулась… Надо по старинушке.

Она пропела потихоньку, встала от стола, перекрестилась.

— Спасибо, Иванович.

— Вам спасибо.

— Спасибо, Иванович, — сказал и Терентий Кузьмич.

Я вышел во двор. Осенняя луна красным диском поднималась за дубами на той стороне речки, у горок. А и десять лет назад такою же я видел ее как-то.. И еще бы хотел я прожить столько, и столько, и столько, и еще вот столько. Дала б мне судьба «проплыти моря сего житейского», и чтоб «печаль далече отринути от себя». Не забуду я никого. Тихо, голос Марии Матвеевны рассеялся в темном поднебесье навсегда. И разве нам не чудится в одинокие ночные минуты, будто ничто вещее в этом мире не пропадает и еще вернется и возродится когда-нибудь?!

1974—1978

В городе еще шла гроза, там еще гремело, лилось и вспыхивало над зданиями, над тротуарами и садами окраин, а в вагоне электрички потели от тепла стекла, было шумно от разговоров и песен, все были счастливы и не замечали погоды. Под насыпью сыро чернели дороги, по кромкам полей тяжелыми темными полосами изгибались перелески.

Мишка молчаливо сидел в стороже, разглядывал светлевшие мало-помалу поля и хотел записывать, какая вокруг осень, какой дождь, дороги, дальнее кружение росистых полян, какие женщины на крыльце и какое тихое восхищение у него на душе от всего, от всего. Теперь на месяц, на полтора расставался он с городом, с лекциями в сельхозинституте, где после первых пятнадцати дней ему стало не по себе. Теперь предстанет его глазам глухой уголок с рублеными сибирскими избами, с осенней протяжной тишиной над рекою Ургулькой, с тамошними жителями, простыми и открытыми. Может быть, он ошибался, но ему казалось, когда он глядел на товарищей по курсу, что ведут они себя как-то обыденно, едут для дела, и вроде бы нету в их думах иной тайны и тяги, как только не провиниться перед куратором, поспать и поесть, приглядеться к агрономии и вернуться к учебе. И этот их домашне-простой взгляд на жизнь и на деревню еще на вокзале раздражал Мишку.