Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

В усадьбе я вспоминал, как мы впервые приехали в начале сентября с двумя всего чемоданами и под вечер пошли в лесок на горку; сверху завороженно глядели мы на долину и на другую горку за речкой. Где-то в полуденной солнечной стороне скрывалась песчаная Анапа. Все меня удивляло тогда: и большой перерыв в магазине, где среди резиновых детских сапожек, белья, платков, хозяйственного мыла и одеколона отыскал я в стопочке книг 8-й том Ключевского и стихи Бодлера; и конная почта три раза в неделю; и рукодельные афиши с названиями кинофильмов, опоздавших на целый год; и то, что соседей моих никуда не тянуло и они не ждали, подобно мне, книжному червю, газету «Литература и жизнь», совсем, надо сказать, не слыхали о ней; и рассказы о времени, когда мертвый дуб напротив графской конюшни еще закрывал листвою луну. Я был молод! Но я бы мог умереть через год и, значит, не успел бы написать о брянских стариках, не прославил бы самое в них дорогое: кротость, правду и милосердие. И не пришел бы я к этому голому дубу, не заглянул бы в свое окошко, которое столько ночей светилось в часы моего чтения. Да, там, где я спал, робко гадал о будущем, где однажды вместе с сором подцепил на совок оброненный Ольгой фамильный перстень с бесценным камешком и стряхнул в печку на угли, призраком плутает в пустоте моя бывшая жизнь, а со стены так и не сняли «Незнакомку» Крамского…

— Поглядел? — спросила Мария Матвеевна, когда я пришел. — Уехал, не жалко?

— Жить бы не смог. Вас не тянет на Брянщину?

— А не, — сказал Терентий Кузьмич. — Старое дерево, Иванович, не пересаживают.

— Бедовали много, — объяснила Мария Матвеевна. — Это мы теперь зажили, а то-о… Раньше как: «На что землю пахать под зиму? Вон к Петру спашем, свинья порыет носом, да и то хлеб зародит!» Да пополем руками картошку, и ладно. Боже спаси, как мы жили. Иной раз с дедом не спим, вздумаем: «Как же мы жили? Хлеба вволю не ели». У казаков тута земли много, вот они и дрались с красными. А наши усе в большевики пошли.

— Никогда так не жили, Иванович, как сейчас. Слава богу.

— Чего там: сарай той снесли? Или стоит?

— Всех выселили, — говорю я. — Глядел оттуда на вашу хату на горке, вспомнил, как мы познакомились.

— А-а… — улыбнулась Мария Матвеевна. — Я рассказывала Олиной мамке, так она смеялась.

— Я не помню, — сказал Терентий Кузьмич.

— Чего ты не помнишь? Я говорю, знаешь, дорогая, как по батюшке тебя? — «А зовите Надеждой, Надей…» Знаешь, милая, как мы познакомились? Мы недавно на Кубань переехали, я ж не разбирала людей ешо. Идут двое на горку, спрашивают: «Бабушка, мы переписываем жителей. Как зовут? Живности много?» Пошутили, а я ни к чему. — Пишите, детки». Я им все открыто рассказала. Иванович приходил с человеком, такой чернявый, не то в гости к нему приезжал? И я от простой души рассказываю, что ёсть: корова ёсть, кабанок, курочек вот столько-то, а хата, видите, детки, какая. Пишите. Потом пошли у лес, а я й думаю: «Кому ж я рассказала? Может, какие проходимцы, за коровою придут ко мне ночью». — Она засмеялась. — Походили, походили по лесу, идут, несут калины. «Ой, детки, сейчас я вам орешков дам!» Я им несу пригоршень орешков: нате, покушайте. А жинки ёсть у вас? Они сказали: ёсть. Ну, несите же и бабам покушать. Терех пригоняет скот. «Дед, какие-то приходили люди ко мне, дак, наверно, у нас корову сведут, они ж шли дорогу проглядать!»

— О-о, Мария Матвеевна, ладно, ладно, — говорю я, — жалею, что в самом деле не увел корову.

— День нема воров моих, и другой, и третий. Нету. Идет учительница. «Баб, не знаешь, где барашечку купить?» — «Милая моя, мы только приехали летошний год, я и не знаю, где барашек тут много, я б тебя послала». Она завернулась, пошла, я догоняю: «Обожди, я тебе что-то скажу». — «Чего, бабушка?» — «Знаешь, милая моя, есть у вас такой человек в усадьбе — беловатый, волос на нем кучерявый?» — «А на что тебе?» — «Я боюсь, чтоб корову мою не свели, проходимцы какие-то. С ним чернявый был». Она засмеялась и рассказала. Во. Ивановича за вора приняла бабка.

Я полгода не был у них, за столом Мария Матвеевна сказала:

— Привыкли мы к тебе, Иванович. Лежу ночью, думаю: ну что ж Иванович не пишет? Курить бы бросил… Никак, не жалеешь себя. Дед наш тоже. А сейчас и девки курят.

В станице Варениковской я купил портрет Достоевского, свернул трубочкой и привез, прикрепил кнопками к стене в их комнате. Мария Матвеевна не раз подходила и долго, как на икону, смотрела.

— Достоецкий, говоришь? Федор Михайлович… В костюме, и галстук ему надели… По-городецкому. Руки сцепил на коленках и сидит. Об чем же он думает — такой невеселый?

— Писатель ведь…

— Писатель? Э-э, грамоты нет, я б сказала, у меня ум вострый. Я легко переймаю. Мишу вспомню и песни придумываю. Придумываю и плачу. Какую ж мне песню сложить? — лежу ночью. Какая к моему горю больше подходит? Пропою, наголосюсь у волю, станет мне лёгко. И не песня она, а правда. Достоецкий… Ну, спасибо, Иванович. Буду вспоминать, что ты привез. Какие-то мудрые люди есть на свете, складывают. Не он ли тэю песню сложил:

— Нет, не он.

Мне очень повезло, что есть они у меня, что был я одарен их лаской, вниманием и понял вблизи, каким тысячу лет был русский человек. Они — последние. Но — чувствую — не за горами наша разлука. Нет-нет да и скажет Мария Матвеевна:

— Дождаться бы, когда Лукерья хату достроит, и умирать можно. И Терех говорит: поеду на Бряншину, на Григория дом погляжу и умру спокойно. Я уже себе усе приготовила: купила рубашку серенькую, не позорную на смерть, тапочки. Пальто куплю, а помру — Фроньке откажу, она дробненькая, такая-то, как я, моего росту.

— Не страшно думать об этом?

— Когда лихо достанет, дай, господи, смерть.

— Пожить бы можно, — говорит Терентий Кузьмич.

— Умру, дак девки мои поприедут да будут у четыре голоса петь.

— Можно жить…

— Спасибо Ленину! — перекрестилась она. — Это он людям жизнь дал. Другая жизнь пошла.

— У-у… — сказал Терентий Кузьмич. — Кохаемся.

— Я говорила Мише: «Миша, тогда, как уже батька умрет, я остануся, так буду ходить по вас: поживу у Григория месяц, у тебя да у всех по месяцу». — «Ой, мам, я ж тебя допушшу ходить по дворам? Да я к себе возьму». А я поклонилась ему в пояс: «Сынок мой родный, спасибо тебе за хорошие умильные речи».

— Усе прошло, Иванович.

— Мы уже с ним как дети. И свадьба наша золотая прошла. Мы оженились в семнадцатом году. Братья мои поприбегли с фронту, как царя Миколая скинули. Кто прятался, коров отбирали. Брат Минай поглядел — и в Красную Армию. А мне пришлось побираться молодою. Кокошник свой спрятала, и поехали с невесткой в самую троицу к хохлам на заработки. Не венчали нас с Терехом. Я на два года старше, ему полугодия не хватает.