Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Встречались, говорили, а то — так…

Чем-то недовольный Терентий Кузьмич молча протянул ко мне руку за сигареткой, закурил и вышел. Долго смотрел с порога на горы.

— Ты бы, мать, — вернулся он в комнату и выставил палец в сторону сына, — ты бы взяла хворостину хорошую да по горбяке ему!

— Чего? — поднял голову Иван.

— Он знает чего!

— Знает…

— Да, да, — топтался Терентий Кузьмич вокруг сына. — А то на старости наверну во, да, да, вон туда полетишь. Я не побоюсь, что тебе более тридцати годов.

Мария Матвеевна, как и водилось всегда в старых семьях, отдала хозяину всю власть и права, только слушала. Иван покраснел и точно прирос к табуретке.

— Сошелся, сынок Ваня, жить — нечего по сторонам глядеть. Да, да.

— Кто меня видел?

— И не дай бог, чтоб видели. И чтоб в голове не было такого. Я хозяйке твоей верю. Да, да. Нечего. Ешо раз, — вытянул он опять палец, — пожалуется хозяйка, — прошшай, сынок Ваня, и забудь, что у тебя папка и мамка ёсть.

— Ничего не было.

— И слава богу. А глазы не пяль. И чтоб хозяйка не переживала. Да, да.

— Да-а…

— Умом рухнулся, — сказал уже помягче Терентий Кузьмич. — Моргай за тебя!

— Чего моргай. И где я был? Кто меня ловил?

— Э, разговор дерваком: хвать, хвать, — сказала мне Мария Матвеевна. — А злости нема. Дай бог, по закону оженились и живете. Не по колдовству. Тут ёсть всякие, чужих мужиков сманивают. Догуляются, просе. . .ут свою красоту. До время цвет цветет, не дергать его куды зря, чтоб не завял. У нас одна гуляла-гуляла и пошла за последнего, какой никому не нужен. Бывало, шапку с него собьет и ну толочь. Красивая, на веретне крутилась. Идет воды, так она вся… ягода! И пришлось эту шапку целовать. А пьянствовал, а бил ее, усе подушки и рубашки посек топором. Внести тебе молочка, Вань?

— Не хочу, — расстроился Иван.

— Попужал отец, — засмеялась Мария Матвеевна. — После службы первый раз накинулся. Зачем они тебе, сынок?

— И нехай забудет про папку с мамкой, — подал голос Терентий Кузьмич из другой комнаты, где гремел репродуктор. — Да, да.

— Ты раз сказал, и ладно, — стала жалеть сына Мария Матвеевна. — Чего он, глухой ли?

— Мы не знали этого. И в роду не было!

— В роду не было… — поморщился Иван.

— И не было! Да, да.

— Внесть молочка?

— Не. Пойду, — встал он, снял с вешалки шапку и не мог уйти сразу, переминался в сенках, курил, курил.

— Иван наш горя не знал, — сказала Мария Матвеевна. — Григорию досталось. Десяти годов пошел скот пастевать и десять пудов хлеба добыл. Ой, сейчас письмо напишем хорошее!

— Давайте напишем, — говорю я.

— Какой он был здоровый! — воскликнула Мария Матвеевна. — Говорила ему: ня рви силу! Не послушал. В работе горячий, его в колхозе крепко ценили. Как поднял мотор и надорвался. Хлеб теперь возит на коняке. Здоровья нема.

— Здоровый был, Иванович, — пожалел сына Терентий Кузьмич, — он меня втрое был здоровей. Ой, здоровый.

Я чувствую, как любили они в нем эту издревле необходимую в деревне могучесть.

— Девки за ним убивались…

— Сынок Григорий, — диктовал Терентий Кузьмич, — мы, слава богу, ничего, только болим по тебе.

— Гадала я на тебя, сынок, сказали: живой! К нам поздняя дорога тебе предстоит. А куда ж ты путь держишь, сынок, что и нас не минуешь? Сон видела, — сказала она мне, — приходит Миша во двор да говорит: «Бать, какой у тебя дубок хороший валяется на дворе…» — «Сынок мой, я хотел его на дровы порезать, да жалко». — «Дак отдай его кому-нибудь на постройку». — «А кто ж будет строиться?» Идет Минай-покойник, и взял дубок, и понес со двора. Я встала, и думаю, и плачу: «Ой, это беда какая-нибудь будет. Мертвый человек понес с моего двора дубок. Миша приказал: отдай на постройку. Григорий завалился, дубок, ой, боже. «Ой, везите меня в ночь, в ночь поеду, я хоть слово ему какое скажу, помогу его горю!» Глядь, письмо. Был в Москве, лечили, сейчас ничего.

— Много перенес Григорий…

— Иван того не испытал. Григорий и в Словакии побывал. Взяли его в партизанский отряд на Бряншине, и шли они хлеба разживаться, а по ним стрелять. Троих подстрелили. Они тогда что: давай бежать с председателем колхоза. Переплыли через Десну, винтовки попрятали, идут, а ночь маленькая. Как заметили их — и с пулемета строчить! Они поползли по житу. А Григорий с председателем отстали. Тех четверо приползли на свое русское поле, сидят в лощине.

— И не так, — сказал из сенок Иван.

— Как же не так?

— Не так…

— А ты там знаешь? — крикнул Терентий Кузьмич.

— Сидят они. Пошел негодный к войне по дровы, а они там! И продал старосте: ребята наши пришли! Ой. Был у нас там обрыв, и валили бедных партизан валом. Григорий с председателем хватились — винтовок их нету. А к партизанам без винтовок нельзя идти, побьют. Все одно гибель. То что ж: и про них выказали. Наш двор атаковали: «Твой сын в разведку приходил! Стрелять будем вас, если не явится». День нема, другой нема и третий. Что ж нам делать? И вот приползли. Приползли по житу спасать нас. И нашел их человек в стогу. «Мама, — говорил потом, — хотелось, чтоб лучше меня пусть убьют, а вас оставят». Так я с ним только встретилась. Пошла узнать, а его староста ведет. Только здравствуй и прошшай. Теперь побьют! Ой, боже, ой, не могу, ой, горе. И зачем он полз. Прошло сколько, приходит баба председателева: «Нянь! (нянькою меня называла), пойдем мы на Гулеевку, спросим, куды их погнали». А там два мальчика у немцев подводчиками. «Баб, повезли ваших ребят на тракторе и, говорит, кого на тракторе везут, тех стреляют». Григория нашего повезли на тракторе. Ну что ж? Чем спасти его? Видно, убьют. Не будет у меня старшего сына. Места себе не найду. «Во ваших ребят где били, — один полицей говорит. — Как везли, возле этой березы постреляли». А тут получился приказ: в плен брать. Привезли их у Брянск, погрузили в вагоны, везут кто знай куда. Председатель и говорит: «Давай спрыгнем, как откроют. Лучше убьемся, чем в плен». А их взяли и разлучили. Наш попал в Словакию.

— И не в Словакию, — сказал Иван.

— А куда?

— Да он знает! — махнул рукой Терентий Кузьмич.

— Сиди, Вань, ничего не помнишь. В Словакию! Нам земли не давали на него. Староста не давал. А кто выказал, десять годов отсидел и живет сейчас у нашей деревне, ряха во.

И вот, как десять лет назад, когда уезжал я отсюда совсем, сидим мы за столом и потихоньку пируем. Скоро ли я появлюсь у них еще или нет, мне неведомо: как-то гончее побежало время и для меня, а старики стали уж совсем ветхи — того и жди печальную телеграмму.

Днем я сходил в усадьбу за речку. В обширных владениях князя Юсупова — графа Сумарокова-Эльстона усадьба эта была одной из заброшенных, ее он никогда не посещал. Забытый, как говорится, богом и людьми (историей тоже), доживал князь Феликс Юсупов в Париже, — наверное, последний из сего громкого российского рода. Некому на родине, по усадьбам его, было вспомнить о нем. Мы обитали здесь с Ольгой два года. Могучие дубы, кажется, нисколько не постарели и пышно золотились напротив наших окошек. Синюю дверь заколотили гвоздями, и там, где я спал, читал Плутарха и Ключевского, теперь бегали мыши, лежали какие-то разбитые ящики. Убожество этого жилища меня не раздражало в то время. Зимой стены «текли», пол был холодный как лед. Прежде здесь размещалась конюшня, затем ее наспех перегородили, обмазали, но полов не настлали. Я и не жаловался. И сейчас я подумал, что в бедной молодости всему радуешься и благодарен за самое малое (за какой-нибудь вид на дубы из окна), а через годы добудешь себе «блага земные» и вскоре осознаешь, что они не прибавили счастья.