Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Я тихо поцеловал ее в глаза.

Постояв, мы пошли на вокзал.

— Чем ты займешься, когда приедешь?

— Буду рассказывать пацанам о книжках, заставлять говорить не «кто крайний?», а «кто последний?».

— Вообще у тебя получится. Тебя дети полюбят.

— Поедем со мной.

— Ты все равно со мной долго не будешь.

— Напрасно ты так.

— Ты не усидишь. Погуляй, только береги себя, ведь тебя любят все, влекут. Испортят, знаешь, какие сейчас бывают женщины. Смотри.

— Ты как мать моя. И откуда в вас эта мудрость?

— Жизнь заставляет.

— Эх, давай запоем, что ли! — воскликнул я. — Эх, мы вдвоем тоску-кручину легче растоскуем. Тоска-кручина. Слова-то какие, кто же их выдумал, какая душа нашла?

Еще издали я увидел над кассой электрические часы. Тридцать пять минут двенадцатого. Поезд отходил в двадцать три часа двадцать пять минут. Опоздали! Я сжал Леркину руку и побежал. Сверху светили прожекторы, а вдали, там, где убывала дорога на юг, чернела ночь. Опоздал!

Такси!

— Эй, друг! — крикнул я в ухо таксисту. — До следующей станции далеко?

— Двадцать пять километров.

— Давай! Догнать поезд! Жми! Оплачу! Оплачу туда и обратно.

Лерка села рядом с шофером. Непонятно, куда и зачем я торопился. Но и задержаться еще на ночь я уже не мог. Нервы сдали. Ехать, только ехать, и ждать нечего. Внезапно я остыл к Лерке и обрадовался, что уезжаю. Темными переулками выехали мы в поле и понеслись со скоростью восемьдесят километров. Все. Я уезжаю. Железная дорога то подбегала к нам, то пряталась за кустами во тьме.

Через полчаса мы обогнали поезд, проехали взгорок, одну деревню, другую и потом свернули, к станции, где должен был остановиться поезд. Станция находилась в тени, за тополями маячило строеньице, освещенное тусклой лампочкой на столбе. Близко к полотну подступал кустарник, за рельсами падало в глубину осеннее поле. На далеком повороте уже светились и приближались огни поезда.

Она сейчас сядет в такси, вернется к своему мужу, и они будут жить, у них заведутся свои секреты, все раннее, наше, станет далеким, и мы никогда не встретимся, чтобы до конца узнать: мечта она или мой единственный человек.

Поезд с шумом надвигался на станцию. Стало светлее, и мы увидели лица друг друга.

— Поедем со мной! — нервно сказал я. — Поедем! Лерка, как мы будем жить! Как мы будем жить, а! — Поезд уже грохотал, и протягивался к семафору, и потом зашипел тормозами. — Ты меня любишь, я вижу, ты меня любишь!

Она на миг колыхнулась ко мне, не то обрадовалась, не то вспоминала что-то. Она была уже моей.

Поезд закричал.

— Ну? Лера? — тряс я ее и тащил к вагону. — Таксист, уезжай! Уезжай!

— Не-ет! — крикнула она. — Нет, нет, подождите!

— Ну что ты будешь делать без меня?! Скорей!

— Нет, нет, — испуганно опомнилась она, — нет… не знаю… иди, уже зеленый свет, слышишь… не сердись… — и затряслась, зарыдала.

И поезд как раз тронулся, я больно поцеловал ее и побежал к подножке. И сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей стали отдаляться строение с лампочкой на столбе, огонек такси, небо, кусты, где она стояла, не вытирая слез.

— Не мешайте работать, — отпихнула проводница. — Все равно не намашешься…

Прошел сентябрь, за ним октябрь, и подступил праздник. Никогда у меня еще не было и, наверное, не будет такого свежего чувства от деревни, как в эти первые месяцы. Я растворялся в полевой тишине нашей усадьбы, стоявшей в пятистах метрах от хутора. Хутор лежал в долине. Маленькие его домишки были разбросаны, и от этого было особенно пусто и тихо вокруг. Вниз от моего дома вилась дорожка к широкому арбузному полю, сзади земля поднималась к лесу, и я часто ходил туда и лежал в нем на сухих листьях, глядя в небо.

Просыпался я рано, иногда раньше женщин-хозяек, бежавших в сарайчик кормить гусей и доить коров. Столько написано и спето уже про деревню в эти росные часы, и так сладко было пережить теперь самому то же самое, считать себя ее жителем, отдыхать душой на зорьке и поздней порой, когда под высотой черного неба стоит молчаливый звон ночи. В пять-шесть утра я включал электроплитку, грел чай, пил, покусывая прямо на порожке хлеб с маслом и потом отправлялся по узкой тропе на поляну, мечтая, покуривая. Оттуда, то и дело отвечая на поклоны новых знакомцев, проходил мимо белого директорского дома к спальному корпусу, здоровался в коридоре с ночной няней, непременно сообщавшей мне о промоченных матрацах, и заглядывал к ребятам. Там уже кто-нибудь проснулся, чаще всего Толик Гречишкин, худой и нескладный мальчик из пятого класса. Устроившись у подоконника, он своим мелким ужасным почерком царапал на листике из тетради. «Уважаемый товарищ милиция, — писал он всю осень, — найдите, пожалуйста, мою маму». «Докладная директору, — читал я в другой раз. — Четвертый класс украл у пятого класса 3 пуговицы от штанов, катушку ниток, один тапочек и один пододеяльник». Я кладу ему руку на голову, и он вздрагивает. Я подхожу к его кровати, откидываю одеяло и вижу желтобрюхого ужа у подушки, с которым он спал.

— Опять!

Животных он любил страстно. Он не боялся взять голыми руками гадюку, ведал в лесу самыми тайными норами, подбирал и выхаживал раненых птиц, плакал, когда ребята, дразнившие его Питоном, отрывали голову какой-нибудь птичке или выбрасывали на улицу орленка с перебитым крылом. Наверное, и правда был в нем некий магнетизм: змеи мирно обвивали его руки и не кусались за пазухой.

И сам он был нервный и чуткий ребенок. С какой грустью я заметил однажды, что ему не сочувствуют! Вечно наказывали его без причины, вылавливали в лесу и тащили в столярный кружок, на спевку, принуждали к нелюбимым делам. Обозленный, заплаканный, он стучался ко мне и просил спрятать куда-нибудь то ежа, то зайчонка. Я отдал ему свой дровяной сарайчик. Мне так знакомы были его переживания и нужды.

И я подружился с ним. Вместе мы ходили с ним по воскресеньям в районный центр, вместе кололи дрова, чистили и варили картошку, ели, обсуждая хозяйственные дела на целую неделю, и он, забывая про детдомовскую столовую, говорил:

— Завтра с утра поедим что-нибудь легкое, а после обеда наварим борща! Со смета-аной!

Почти каждое утро я слышал его голос под своей дверью: «Вы проснулись?» И каждое утро у нас были новые разговоры.

— Я вчера лисят поймал, — сообщал он с порога.

— Ну-у?

— Честное слово. Я их в ваш сарайчик сунул. От пацанов. Какие лисята, Геннадий Васильевич! Понимают все, как люди. Пусть подрастут, матери у них нет.

— Садись со мной завтракать.

— Спасибо, я лучше пряник возьму. Я сегодня рано встал, уже сочинение проверил. Почитать вам?

— Конечно, конечно.

— Слушайте. «Характеристика знакомого человека».