Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

И стало мне в ту минуту жалко ее. Живешь от нее далеко, плохо угадываешь по письмам ее дни, и, пока она там бьется в заботах, ты слоняешься в чужом краю, повесничая и увлекаясь, и весь уже изломан, издерган. И вспоминаешь ее с приходом писем, внезапно станешь родным и виноватым — как на пороге, когда она раскрывает дверь и плачет, обнимая. Потом опять притупляется память, до следующего письма, до встречи. Я расстроился на вокзале. Гурьбой подступили ребята, повынули из карманов поллитровки и стали поднимать тосты: за хорошую жизнь, за разлуку, за дорогу. Я дорожу старой дружбой. Я не стерпел, схватил стакан и, сколько ни лезло ко мне руке горлышком, все подставлял его, и пил, пил, и после кричал с подножки, что мы еще успеем, мы еще вернемся за подснежниками, мы… И не помню, поцеловал ли мать.

…И тут ко мне пристала цыганка. Очень молодая, босиком, с нежным горячим лицом. Она держала на руках цыганенка и уже протягивала ко мне руку, пальцами касалась плеча.

— Что тебе, цыганка?

— Я не цыганка, я сербиянка.

Тонкие ее, иссосанные груди белели в вырезе сползшего на плечо платья. Я никогда не прогоняю цыганок, особенно если они молоды и красивы. Полюбить цыганку, увезти ее — такое сумасшествие находило на меня раньше, потому что оно не совпадало с привычными понятиями о жизни. Всего несколько дней назад один музыкант из джаза рассказал мне историю, и я пришел в восторг.

— Дай свою руку, красавец, — сказала сербиянка. — Ты молодой, интересный, любят тебя, но нет тебе счастья в жизни. Любят тебя за глаза и улыбку, да быстро забудут. Ты слышишь? Дай руку. Много друзей у тебя, настоящего друга нет. Ласкают люди глазами, а желают погубить — бог не дает, слышишь? Расскажу тебе, красавец, думу твою, судьбу твою, скажу, как звать, кого любишь, что в жизни ожидает. Сердце ты всем раскрываешь — слышишь? Не надо, держи сердце закрытым — и будешь счастливым. Не смейся, красавец, дай папироску.

Я достал пачку болгарских сигарет и отдал ей. Она тонкими пальчиками вынула одну сигаретку, поднесла к спичке и по-мужски затянулась. Пачку, конечно, взяла себе.

— Душа твоя неспокойна, — продолжала она, — бери в руку этот секрет, — и сунула мне зеркальце, — смотри, вспоминай, что в жизни было плохого… Тайну души твоей открою, только для хорошего конца положи на эту руку монету. Все выльется…

— Ну-ну…

— Жить и владеть тебе червонной дамой, крестовая временная, слышишь? Характером ты серединка-наполовинку — и строгий и отходчивый, и ненавидишь и прощаешь. Рисковый, девки тебя любят, но переживаешь ты из-за одной, мучает тебя дальняя дорога…

— Хватит, — прервал я. — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Черт, какая ты красивая! Не надо гадать, постой еще просто так, я дам тебе на папиросы. Постой, милая.

— Дай — тогда постою.

— Ты думаешь, мне жалко? Постой, постой, я не обману.

— Положи в эту руку, — сказала цыганка-сербиянка. Я посыпал ей на руку мелочь, и она пошла, тонкая и молодая, тут же пристала к другим.

И то, как она быстро забыла меня, вдруг отрезвило меня окончательно. Я вспомнил глубокие глаза актрисы, за которой ходил как-то по городу. Ждешь и ждешь таких глаз и слов, а ждать нечего. Не надо ждать. Не надо ждать специально. Это гениально, такое понимание, какое написано в глазах актрисы, и, как все гениальное, очень и очень редко. Зачем ждать и расстраивать себя, особенно в мои годы? Надо создавать свою жизнь на очень простой и вечной основе, не рассчитывая на появление и ласку нежных, гениальных, всепонимающих глаз: Счастье ведь не в школьном представлении, и я уже поплатился, столько лет ожидая его, как ребенок. Счастье сурово и такое, каким оно и может быть в жизни. Старайся смотреть далеко, но не так далеко, что уж и не видно ничего, и это невидимое кажется прекрасным. Не надо мне грустить. Все. Я постараюсь не давать себе воли.

Над городом всходила ночь. Журнал был со мной, я раскрыл все ту же страницу с горьким началом и стал читать во второй раз. Опять по Северу скитался одинокий художник, и от него уходила женщина. И опять я почувствовал, что мне плохо и никуда от себя не деться.

Ах боже мой, как грустно, как гру-у-устно-о…

Словно услышав меня, пришла вдруг Лерка. Я случайно увидел ее в трамвае и так удивился, что не сразу встал. «Неужели раскаиваться пришла?» — подумал я. Большая и гибкая, она виновато стала передо мной.

— Я думала, опоздаю.

— Еще сорок минут, — сказал я, с трудом перенося волнение.

— Решила тебя проводить, — сказала она, как бы спрашивая разрешения.

— Как же тебя отпустили?

— Могу я, наконец, попрощаться с тобой как следует?

— Конечно, — положил я ей руку на плечо и повел по площади.

Она была ровна и тиха. Неслась из-за путей музыка, горели огни, и хотелось выть.

— Куда мы станем?

— Пойдем где потише.

За площадью была разгрузочная, от нее шел переулок. Мы притаились у забора за деревом.

— Я купила тебе поесть на дорогу, — сказала она, подавая сверток в сетке. — Раскроешь консервы, булка есть, варенье, ложку я положила. Чаю попьешь.

— Не стоило бы.

— Ну что ты, будешь голодный, — говорила она тихо, как после болезни. — Деньги, наверное, проездил? Тебе дать?

— Есть у меня. Спасибо.

— Но это возьмешь, хорошо?

— Какая из тебя выйдет заботливая жена!

— Да, — грустно согласилась она. — Какой ты худой стал! И опять куришь, куришь. — Она взялась за мою сигарету, медленно убирая ее от меня. Отняла и бросила на пол.

— Прохладно… Ты не замерзла? Дать пиджак? Согрейся.

— Мне тепло.

— Какая осень стоит! Оглянись.

— Да, — оглянулась она. — Запеть хочется.

— Я хотел прийти к тебе еще раз. Пустила бы? Что молчишь? Ну?

— Что тебе сказать… — Она машинально поправила мой воротник на рубашке. — Я поняла, что у тебя на первом месте какая-то своя идея, на втором — книги, путешествия, еще что-то, а потом уже женщина, жена… А ведь вы всегда у нас на первом месте. Конечно… я буду помнить все прогулки, все весны, все наше…

— Подойди ближе.

— Угу.

— Еще. Совсем близко.

— Ну? — подошла она.

Я поцеловал ее, она безвольно раскрыла губы и вдруг задрожала, заплакала, вспоминая.

— Все, все, — шептала она и вытирала пальцем глаза.

В стороне от нас, за дальними крышами, чернели деревья. «А знаешь, Лера, — говорил я для нее про себя, остро переживая свои поздние открытия перед разлукой, — знаешь, — хотел я сказать громко и не оказал, только гладил ее плечи и голову, — знаешь, нам долго-долго, если не всегда, будет не по себе. Я сегодня ходил один, думал всякое, и вот пришло в голову это. Не прошли для нас три года даром. Не баловались мы. Я представил, как только кому из нас станет плохо, и он по какому-либо пустяку — ну на улице что-то увидит, слово какое в толпе послышится или осень вот такая настанет — вспомнит все, и черт знает какая волна поднимется! Я сейчас уеду, а ты подумай. Подумай хорошенько, Лер, понимаешь, почему я так хлопочу об этом? Не плачь… Дико, конечно, что мы уходим друг от друга… И все из-за…»