Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Мне всегда стыдно перед ними, простыми людьми. И печаль-то в том, что есть и во мне правда, доля правды, полной нет, я знаю, но до-оля!

— Уехала она к сестре, — сказала мать. — Побыла у меня четыре дня и уехала.

— Зачем?

— Сестра как раз письмо прислала. Что же ей со мной: она плачет, я плачу. Я ее ругаю, она обижается: ничего ты не понимаешь. Она так переживала. Приехала, день-два, уже не сидится ей, чего-то не хватает, не признается, а я-то — мать, вижу. Заплакала. «Мама, говорит, если б ты знала…»

Пока я далеко, пока не вижу лиц, и не слышу слов, и воображаю на свой лад, все ничего. Но этот голос рядом, эти слова…

— Скажите мне адрес сестры.

— Ой, — испугалась мать, — вы уж теперь не троньте ее, раз так вышло. Опять получится и ни туда и ни сюда.

— Вы что-то скрываете. Зачем она уехала к сестре?

— Замуж собирается, — сказала мать не сразу.

Лерка собирается замуж! Живу на этом свете, читаю о разводах в газете и сейчас не могу представить, как же она сможет жить без меня, без наших тайм, с другими тайнами? — Дайте мне адрес!

— Вы только хуже наделаете.

— Поймите, — сказал я решительно, — ничто не поможет, если она сама не захочет.

— Ох… Вы такой, что собьете ее опять.

— Насильно — это не жизнь.

— Тоже правильно.

По глазам матери я видел, что меня давно ждали в их доме. Еще месяц назад. В нашем возрасте за месяц может случиться такое, чего не воротишь за целую жизнь.

Мать все-таки дала мне адрес.

— Смотрите же, — сказала она. — Я вам тогда не прощу.

Я поблагодарил, наобещал и пошел на вокзал. От сигарет голова болела, ноги еле носили. По улице шли девчата, оборачивались, прыскали. На втором этаже многоквартирного дома вовсю заливался приемник. Его подкрутили, и послышалась знакомая музыка. Исполняли Гершвина. «Пускай то будет май, пускай зима, пусть только сердце ждет, и он придет». И что-то еще, еще, слов я не разобрал. Она любила эту арию из негритянской оперы. Я прошел мимо, даже не вздрогнув. За какие-то сутки я перегорел, и в сердце ничего не было острого. И к Лерке хотелось уже не так, как в поезде.

Не вернуться ли?

Через час я купил билет, вышел на перрон и с досадой смотрел, как медленно приближается поезд издалека. В эти часы душа у меня онемела.

Прицепили наш вагон.

Дернулась стрелка на часах, засвистел начальник поезда.

Поехали дальше. Что будет, то и будет.

«Ну и пусть, — говорил я себе, уходя от Лерки и закуривая. — Ну и пусть будет так. Пусть. Во всем надо винить только себя. Наступило время принять наказание. Пусть жизнь никогда больше не сводит нас, ведь где-то же существует еще кто-то, и, может быть, она — моя».

Она сама открыла мне дверь. Было раннее теплое утро, и я удивляюсь, почему я не подумал, что еще рано и могут спать. Она показалась в халате, в том же китайском, который носила на юге, когда прибиралась по дому. Волосы ее были еще не уложены, лицо усталое и грустное. Только глаза остались так же прозрачны и хороши. Я вспомнил глаза ее матери.

Она не охнула, не вскрикнула, не обрадовалась. Не ждал и я уже, что она впустит меня и прижмется, по-обычному ничего не скажет, лишь долго-долго будет стоять возле меня. Прошло ведь три недели, и жизнь наша стала трудней. Между нами был порог. Помедлив, она пригласила меня. Я вошел уже не с шуточкой, как прежде, не притворно-насмешливый и уверенный, не улыбчиво-виноватый, как после ссор, а сдержанно и скромно стал посреди комнаты.

— У нас не прибрано, — сказала она. — Мы только что встали. — И вышла в другую комнату, появилась уже причесанная, в юбке и пестро-желтой кофточке.

И я припомнил, где и когда носила она эту кофточку, и вспомнил, как однажды мы плавали на остров и вернулись поздно; она была весела и спать не хотела, увлекала меня к танцплощадке — ей нравилось показываться на людях со мной.

— Курить можно? — спросил я, готовясь чиркнуть спичкой.

— Кури сколько хочешь, — разрешила она, поискала и поставила с краю тарелочку.

Я прикурил. Натощак сигарета казалась невкусной, я затягивался с трудом.

— Хочешь болгарских? — спросила она. — У нас есть.

— Давай. Чьи это?

— Лежат… — подала мне болгарскую «Шипку». Ей когда-то нравилось, как я курю. Потом она пыталась меня отучить, потому что я не знал меры и худел.

Она боялась начать разговор. Трепет во мне прошел, как-то равнодушно стало, точно и не рвался я к ней.

— Ты откуда? — наконец спросила она вежливо, как спрашивают гостей, если молчание затягивается и хозяину неудобно.

— С дороги, — ответил я. — Как ты обо мне узнал?

— У матери.

— Ты дома у нас был?

— Был.

Она повернулась и провела рукой по щеке. Вот тут и началось старое. Она вспомнила. И я вспомнил. Жизнь коснулась нас ближе, чем мы предполагали.

— Что она тебе сказала?

— Дала адрес.

— Так сразу и дала?

— Не сразу. Я ей картошку отвез на базар.

— Находчивый. — Она улыбнулась, больно скользнула по мне взглядом.

Мы еще те же, почувствовал я, мы еще те же, еще родные и понятные. Она еще раз вышла. Она уходила прийти в себя.

— Мама ничего не говорила?

— Ничего. Ты боишься мамы?

— Что мама, что мама! — отошла она к окну. — Маме всегда тяжелей.

Так бы подойти, обнять ее сзади и потом увезти ее куда-то на север, поселиться в глуши.

— Что ж ты раньше-то думал?.. — сказала она со слезами.

Я поднялся и стал рядом с ней. Внизу шумели машины, шли люди. На балконе противоположного дома появилась молодая женщина, за ней мужчина, они что-то нервно обсуждали, он настаивал, она капризничала, и мне резко бросилось в глаза, что это муж и жена. «Неполноценный я какой-то», — подумал я. Хочется убежать, чтобы и не видели меня, и от нее хотелось бежать и бежать, потому что не годен я для простой, нормальной и неумолимой жизни! Я чувствовал себя мальчишкой.

— Я замуж выхожу… — тихо-тихо сказала она.

— Военный?

— Военный.

Глупая! Ты же не забудешь меня! Как ты могла?! Ты же теперь вовек не увидишь с ним счастья! Знаю я этих офицеров. С ним она переписывалась еще до меня. Потом она его забыла, а он все писал и писал ей из военного училища. Я отошел и сел, закурил. «Но, может, он простой и хороший? — подумал я. — Может, так лучше? Наверно».

— Ты всех замечал, всех ценил, а я у тебя где-то там… на всякий случай… Ну что, не так, что ли? — обернулась она, страдая. Она часто говорила мне: если я ее брошу («А ты ведь не сделаешь этого?»), то никого ей больше не надо, она и одна проживет как-нибудь. — Он, знаешь, хороший, — сказала она о военном. — Не ты, конечно… Привыкну. Я просто поняла, что, если сама о себе не подумаешь, никто за тебя думать не будет. — Никогда она так не говорила, не умела. — Раньше я считала, — добавила она еще, — ну вот уже скоро, вот еще раз — и все, поймет, не век же ему таким… Не-ет. Время идет, идет, я молчу, а ты сам с собой, тебе что-то нужно, а мне вроде, дуре, ничего не нужно. Всех ругаешь, ругаешь, а они ведь хоть что-то делают. Тот же Георгий, хоть и не люблю я его, что-то делает, а ты, ну палец о палец…