Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

На базаре соседка отвязалась, мать купила талон, нашла место и установила весы. Едва она объявила цену, как выстроилась очередь. Чувствуя удачу, мать решила сбегать домой, выпросить у соседки тележку и привезти еще мешка два, раз такой спрос. Я остался караулить ведра. Не все ли равно? Дело, кажется, настраивалось по-семейному.

Обернулась мать на удивление быстро. В тележку она впрягла соседского мальчика. Началась торговля. Картошку она пустила по дешевке.

— Я похожу здесь, — сказал я ей. — Потом подойду.

— Ладно, — согласилась она.

Я только на базаре понял, что сегодня воскресенье. Молодежи толкалось мало, все чаще семейные — жены с сумочками, с рыбой, с мясом, огурцами, мужчины набились в буфете, куда я вошел уже с таранькой в руках. Очередь за пивом начиналась у самого входа. По углам стояли бочки. Вечная духота базарного буфета, дым, шум уже подпившего простого и такого родного люда придали мне настроения, и я сказал себе потихоньку: ничего, кончатся мои скверные дни.

— Можно чего-нибудь покрепче? — спросил я у расторопной продавщицы.

— Крепкого у нас не бывает.

Я протолкнулся к прилавку. Пива в бочке недоставало, пена хлестала в кружку, продавщица жадничала и поднацедила еще шесть неполных кружек. Сзади напирал на меня невзрачный мужичонка, пролез и сунул руку за кружкой.

— Ку-уда? — хватилась продавщица. — Кто там без денег?

— Фросещка, это я.

— Сво-ой. А я уж думала по морде съехать.

— Морда-то нищего, как бы пиво не пролила. Фросещка, налей еще парощку.

— Ты, я вижу, уже с утра приложился.

— Да нет, я еще вщера с вещера.

— Бочку надо распечатать. Мужчины, а ну, помогите!

— Только потом без очереди! — крикнул я и прошел за прилавок.

Я выкрутил насос, откатил бочку к дверям и вместе с Фросещкиным знакомым прикатил новую. Пока мы колупали затычку и всаживали насос в свежий деревянный кружок, пока приговаривали и расплачивались за пиво вне очереди, с мужиками меня связала веселая дружба. Мы и сели вместе в углу, сложили на бочку тараньки.

— Теплое?

— Как в городской парной, — сказал я.

— Не наговаривайте. Хорошее пиво, — возразил старик, сидевший здесь же — и, видно, если не вчера с вечера, то сегодня с утра точно.

Белая роскошная борода, красные, как у ребенка, губы, здоровый цвет лица, чисто, приятно одетый и выпивший. Какой же он был в молодости! Какие девчата от него плакали! И я в свои двадцать два года — худой, нервный, порою с жалостным блеском в глазах.

Я положил на свободную кружку «Илиаду», которую с самого мая таскал под мышкой. Посолил пиво. Глотнул. Да. Сижу в базарной пивной Леркиного городка. «Пиши, хороший мой. Ужас как хочу тебя видеть!» А где она? Зачем уехала?

Роскошный старик не сводил с меня глаз.

— Сынок, — сказал он, — не считай, что я пьян, и не смотри на меня таким благородным взглядом.

— Впервые отметили во мне благородство, да и то по пьянке.

— У тебя интересные черты лица. Дворянские.

— Ха-ха!

— Да, ты похож на молодого князя. Ты не думай, что я такой уж пьяный, ста-арый и не разбираюсь. Ты только сел, а я о тебе уже все знаю: чем ты дышишь и когда в туалет пойдешь.

— Ты, старче, психолог.

— Я грамотой не блещу. А видел — дай бог тебе столько увидеть. Сукин ты сын.

Я захохотал и взялся теребить тараньку. Мужичонка скинул пиджак, повесил сзади себя на спинку стула и вытянул ноги.

— Смеется тот, кто смеется последним, — сурово сказал старик, и я опять захохотал. — Смеешься над старостью. Да, я старый, но-о! — Он поднял палец. — Эх, молодежь!

— На молодежь не надо обращать внимания. Сами были такими, — сказал мужичок, оторвав белые губы от кружки. — Эх, хорошо пивко!

Старик вытащил платок, сморкнулся и снял с кружки «Илиаду», полистал.

— Что это ты читаешь?

— Книжка.

— Вижу, что книжка. Про что это? Про пустыни, про целину?

— Про греков.

— Про гре-еков, — ухмыльнулся старик.

— Про древних греков, до нашей эры.

— Что было до нас, никто уже не помнит. О тех, кто был, не помнит никто, и кто будет позже, о тех тоже помнить не будут. Ты вот этого не знаешь, а, видать, учился.

— Восходит солнце, и заходит солнце — так, да?

— Ну, допустим.

— И нет человека, который был бы сам по себе, и потому не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе. Знаете?

— Ты небось семинарию кончил?

— Двухмесячный семинар по антирелигиозной пропаганде.

— Во-во. Это скорее всего. Ну и что же? Куда теперь?

— Женюсь на днях.

— Болтай.

— Ну тебя, старче.

— По-одожди, подожди. Ты не юли. — Старик с пьяной подозрительностью уставился на меня. — Эх! Семина-ар двухмесячный. И выдумал. Ну ясно, делать-то больше нечего. Хо!

— Деньги же кому-то надо платить, — поддержал мужичок.

— Да, — сказал старик. Я отхлебнул пива. Сердце болело у меня, и мало я думал о беседе. Меня уносило все туда же, в свою жизнь. И т ы п о й м е ш ь, ч т о э т о н е д е т с к и й с е к р е т, а п р о с т о у ж о ч е н ь т р у д н о. — Да, да, — сказал старик. — Были люди в наше время. Дак слушай, — опять вспомнил он о книге, — они что ж, дураки были?

— Кто?

— Ну греки твои. Древние.

— Почему дураки? Наоборот.

— Почему дураки? — притворялся дед. — А кто ж? Ведь ты про них чита-аешь.

— Вот и учусь у них.

— Ну как же! Про умного нечего писать. Про дураков пишут.

Он повернулся к мужичку за поддержкой.

— Хм-м… — поражался старик. — Греки! Что ж они там? М-м.

— Жили, воевали.

— Воева-али. С кем же это?

— С троянцами.

— С кем, с ке-ем?

— С троянцами.

— С троянцами? А это еще кто?

— Наподобие татаро-монголов.

— Ты не ищи дурней себя.

— Старче, что ты пристал? Допил — изыди. Изыди на улицу.

— Молод ты еще насмехаться надо мной, — сказал старик и помолчал. — Да, греки — самостоятельный народ были. Да, одной веры, самостоятельной. Вот и к нам их вера перешла. Вот, — удивился он. — А т е п е р ь кому вы верите? А?

Я посмотрел на него: хитрый старик, красивый, никакие годы его не потрепали.

— Раньше люди верили, а теперь что? Пришей кобыле хвост?

— И теперь верят.

— Кому? Одна только курица гребет от себя, все остальные к себе. Вот! — вынул он из кармана газету, кинул мне. — Вот, на тебе, я сейчас читал. Да ты не бросай, не думай, что ты один грамотный.

И сам развернул мне сегодняшний номер местной газеты. Номер действительно был скучный и хвастливый. Я взглянул на вторую страницу.

«Усталые и довольные возвращались домой Иван и Светлана. Беспокойная была ночь, две свиноматки опоросились только к утру и почти одновременно. Сделано еще одно нужное дело. Еще двадцать четыре поросенка ферме, колхозу, людям».

Когда-то и я носил заметки в редакцию. Они были очень личные и мало нравились журналистам Им почему-то нужно было другое, такое, чего они сами терпеть не могли.