Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Устал я. Зверски.

— От чего ты устал?

— От ожиданий, от надежд. И не хочу, а гляну — вижу прежде всего печальное.

— Может, тебя подкосил тот случай. Что у вас там было? Я читала в нашей газете: обвиняли в ущербности. Какая ущербность?

— А! Глу-упость. Глупые слова. Собирались в аудитории ребята. Второкурсники. Читали стихи. Свои, чужие. Спорили, откровенничали. Я был два раза. Молодежь, что ты хочешь: самовар достали, вскипятили чай, острили, славные ребята, не пижоны. Потом… эти события. По всем заведениям стали искать виновных. Нашли. И меня туда же. Собрание, общественный суд, решения, ярлыки: ядовитые грибки. Я только чудом получил диплом.

— Ужасно, ужасно.

— Сидели мы, слушали, смотрели, кто нас кроет. Они здоровались, выпивали с тобой, под шумок высказывали недовольство кой-чем, интересовались новинками, были теми же, что и все, только поглупее, а тут вдруг осенила их великая истина, и они вдруг по-оняли, что рядом ядовитые грибки. «Отрубить собаке хвост по са-а-амые уши!» — доцент орал, китайскую пословицу вспомнил. И все. И друг твоего детства перетрусил. Ему и с нами не хотелось терять связи, и перед доцентом он, видите ли, был в долгу, и так и сяк, и хочется, и колется, и мамка не велит. А ребята вышли и заплакали. Обидно, как обидно. Ведь ни за что. Твой друг догнал в темном углу: «Ребята, ребята, старики, держитесь, извините меня, но что я мог? Вы же видите, старики, какая ситуация. Старики, родные…» Вот так. Вот и подобрали ногу.

Она положила свою руку на мою, поглядела на меня искренне, как на родного.

— Выпьем.

— Спасибо, я не хочу.

— Ну за меня, я женюсь. Судьба моя решена, писал Пушкин, я женюсь. Любишь Пушкина?

— Угу.

— Я дома письма его читал. Я даже не уловлю, что меня… Ну я тебе только полрюмки! Ну выпей, раз уж встретились. Понимаешь, или я повзрослел, или у меня настроение целое лето такое, кто его знает, — все может быть… Только, понимаешь, близко мне все это было, особенно эти строчки из деревни, из Болдина, с дороги, женке своей, друзьям и особенно Наталье. Они ничуть не хуже стихов. Бабу он, понимаешь, встретил, изменилась ты, говорит, милая, а она ему: да и ты, говорит, мой кормилец, состарился да подурнел. Хотя могу сказать — слушай интонацию! — хотя могу сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Здорово, верно? Нет, скажи, ты чувствуешь, ну здорово, правда? Вдруг вся жизнь как-то видится! Плакать хочется, в поле убежать и кричать, кричать — кого, чего? Не знаю. Вот так всего колышет. Ну выпей за Пушкина, раз за меня не хочешь.

Я взял ее рюмочку, потянул к ней руку и увидел ее глаза. Она еще смотрела так же, как в минуты, когда я говорил и видел Пушкина, деревню, себя за столом в комнате матери, с карандашом и с книжкой, ночью, а ее не видел.

— Ну выпей… ладно… — поторопился сказать я, чтобы не подать виду. Я как будто ничего не заметил. Стало и приятно и грустно, потому что заметил я все — такие были глаза! Нам стало тяжелей.

— Хочешь покрутиться на колесе? И тогда пойдешь.

Мы встали, расплатились и прошли к площадке, где медленно ворочалось «колесо обозрения». Мне все же хотелось хоть раз взглянуть на город с высоты. Я купил два билета, мы взошли и сели рядом. Она боялась смотреть вниз и держалась за меня.

— Что у тебя на вечер? — спросила. — Никто тебя не ждет?

— Пойду к ней.

— Она знает, что ты приехал?

— Нет.

— Вы не ссорились перед этим?

— Нет. А вот и дорога, — показал я рукой, когда мы достигли мертвой точки. — Дорога в деревню, где мы давали концерты.

— Где, где?

— Да вот: электромеханический институт, и вон трамвай поворачивает, а там во-он, видишь?

— Я плохо вижу без очков, — сказала она.

— А-а, — сказала проводница. — Заходи, заходи.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, здравствуй.

— Не помешал?

— Всегда рады. Каким ветром?

— На перекладных из Индии.

— Ну садись. Надолго?

— Как примете.

— Примем, постараемся. Садись, клади свою сумку, стул бери. У меня, видишь, уборка.

Беспорядок меня не смутил. Вот Лерки почему-то нет, и вещей ее нигде не вижу. И проводница не собирается, видно, в поездку — плохо. Лучше бы нам встретиться без посторонних глаз.

— Я заходил, где вы были?

— Ходила в магазин известки купить. Решила побелить, чтоб к празднику не растевать. На один раз побелю. Поможешь вынести тяжелое, а? Не торопишься?

— Нет, нет, сейчас перетащим.

— Перекусить не хочешь? Ты когда приехал?

— Утром.

— Молоко есть, картошка тушеная.

— Спасибо, недавно ел.

— Измученный ты какой-то, — с сожалением сказала проводница. — Не успел сесть — уже куришь.

Я промолчал.

В этом каменном домике на несколько семей проводница занимала две комнаты. Во второй, с окном на опутанный виноградом двор, жила Лерка. На ее койке лежал сейчас один матрац. Фотографии, картины, шторы и мелкие вещички проводница уже повыносила в коридорчик, и голоса наши в пустоте звучали громко, как в кино.

— Космонавтов запустили, — сообщила проводница.

— Двое?

— Двое или трое — не поняла. Нас больше ничем не удивишь.

— Ну ладно, — сказал я. — А что ж вам квартирантка не помогает?

— Сама уж как-нибудь.

Я взял два стула и вынес во двор, поставил их возле клумбы. У колонки мыла ноги девушка лет восемнадцати. Тихо кругом. Здесь ходит Лерка, здесь она жила двадцать дней. Я не хотел спрашивать проводницу, она сама заговорит. Я обхватил за края стол и с трудом просунулся в дверь. «Галина, — подумал я, — так смотрела на меня, когда я читал строчки Пушкина, что мне ее жалко стало. Не забыла, ничего не забыла». У колонки набирал воду старичок и курил. Сейчас вынесем буфет, и я сяду на ступеньках, затяну свою «Вегу». Проводница переодевалась во второй комнате. Она еще не стара, еще крепка фигура, и лишь мелкая завивка портит лицо. У нас дома, когда я был в классе шестом-пятом, стояла на квартире одна проводница, Вера Сметанникова. Тоже жила одна, почему-то не выходила замуж, но водила к себе мужчин и не стеснялась меня: я был в кухне, а они обнимались на диване, и я считал, что так и нужно. Я вытащил из-под кровати два чемодана и вынес. Двор опустел. Спросить у нее про Лерку? Как-то посмотрела она на меня сейчас, когда я азартно вытаскивал чемоданы. Как-то с сожалением. И Лерки нет. Появится — и тогда все. Заберу я ее с собой в деревню, и начнем мы жить.

— Матрац выносить?

— Положи на солнце, — сказала проводница.

Я отвернул матрац и скатал его. На сетке, в той стороне, где Лерка спала головой, лежали три заклеенных конверта. Письма были адресованы мне до востребования! Наверно, она писала их ночью, а утром, протрезвев, не решалась отправить. И рвать не решалась. Предчувствие чего-то неожиданного охватило меня. Я тайком от проводницы сунул письма в карман. Я никогда не получал от нее писем, и страшно хотелось узнать, какая она в тоске, вдалеке.