Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Губы ее скривились, и глаза сверкали слезой. Она стала мне дорога. Чувство несчастья и грусти мгновенно сближало меня с людьми. Я готов был поцеловать ее, сжать ей руку и приклонить к себе. Я опять понял, что легких отношений с женщинами у меня не было и не будет. Всегда остается в сердце очажок, который ничем не залечишь. Она очень любила профессора. Любила как-то в стороне, молча, как ученица.

— Столько народу было, — продолжала она. — Цветов…

«И аще кто умряше, творяху тризну над ним». Умер Волынский. Еще одного русского приняла в свои покои сырая земля. Положили его в зале на возвышении, постояли и торопливо провезли по городу к кладбищу, засыпали и разошлись. Смерть. Двадцатый век. А в те стародавние времена, о которых он говорил без бумажек, обмыли бы его простые бабы в курной избе, завесили стекла и зеркала полотенцами, и самая кровная подруга его, лада, или мать завыла бы русским песенным плачем и после долго билась бы в рыданиях над свежим холмом на погосте. Умер Волынский. Я похоронил бы его в широкой долине возле белой дороги, я бы созвал слепых музыкантов и побирушек, чтоб помянули его и пропели ему последнюю песню на дальнюю дорогу. Русский он был человек. Жалко. Жалко, когда умирают такие люди.

— Умирают наши любимцы, — сказал я. — И всегда они умирают раньше идиотов. Ну за что так бог к нам? А, Галь?

— Не знаю.

Галина вынула из сумочки сигареты и угостила меня. Мы молча дымили. Долго, очень долго молчали.

— Чем ты занимаешься?

— Инспектирую школы, — сказала она.

— Грызешься?

— Много не нагрызешься. Стараюсь вести себя независимо. Тяжело.

— Надо давить их.

— Они держатся друг за друга. Это вы грызетесь в одиночку, а они сжились и блаженствуют.

— Кипеть им в аду.

— Они не думают о загробном царстве. Они ловят день. Хорошо — и ладно.

— Ни стыда, ни совести.

Чтобы не расстраиваться, я перевел разговор на простое.

— Дочь твоя большая?

— Какая дочь?

— Кто-то говорил, что у тебя дочь.

— Ты все перепутал. У тебя, наверно, дочь.

— Я не женат.

— Знаю. Я все о тебе знаю.

— Лестно.

— И у тебя никого нет?

— Никого нет.

— А тут про тебя такое говорят. И все почему-то считают нужным доложить мне.

— Почему эта свора так не любит меня?

— Они просто завидуют. И плохо знают тебя.

— Поверишь, я их никого видеть не могу.

— Не говори, я чувствую.

— Еще чувствуешь?

— Что ж ты хочешь… Изучила.

И лицо ее погрустнело. Очень редко она умела вести себя легко и свободно. Обычно она молчала. Раньше она пыталась поговорить со мной о самом откровенном, но я устранялся. Она приходила ко мне в общежитие, садилась и листала книгу. Чужое присутствие терзало ее сердце, ей было стыдно перед ребятами, потому что она сама приходила ко мне и о ней думали плохо. В те дни я встретил на танцах Лерку.

— А где твоя… забыла… Вера, что ли?

— Лера. Здесь.

— Встречаешься?

— Да.

Теперь она остыла, прошло время, а два года назад, на вечеринке, она ненавидела Лерку. Публика была с претензией, и Лерка моя, еще в подъезде державшая себя свободно и весело, в комнате сразу застеснялась, забилась в уголок и пристыженно, скучающе наблюдала за умными, начитанными студентами, вспоминавшими редкие стихи и хохмы знаменитых людей из столицы. Я оберегал ее, танцевал с ней (она стеснялась касаться меня), и видел опьяневшую, безвольно прижавшуюся к партнеру Галину, и слышал мужской шепот: «Ах, наколдуют, нагадают, накукуют, а она на нашей улице живет…» Маленький, ниже ее студент лез целоваться, она, толкнув его, отошла к дивану, присела, встала и потом вызвала меня на холодный балкон, сказала:

— Уведи ее! Уведи и приходи сам! Слышишь! Или уходи совсем! Зачем, зачем ты ее привел?

— Это же не… Это Лерка, хорошая девочка. Что вы понимаете?

— Уведи ее, прошу тебя… — страстно сказала Галина.

Я взял в руки ее лицо и поцеловал, не зная в эту минуту, кто мне дороже из них.

— Не ругай меня, — сказал я ей. — Ты очень хорошая, очень, но я пришел с Леркой.

— Исправь ошибку. Исправь, исправь!

— Не могу ее обидеть.

— Тогда уходи. Забери ее и уходи.

Что вспоминала она сейчас?

— Я налью тебе вина, — сказал я при официантке. — Ладно?

— Немножечко. Оно слабое?

— Водичка.

— Как у тебя с работой?

— Поселился в деревне. Вожусь с пацанятами.

— Не мог сказать, я бы тебе помогла.

Эта Галина способна и после обид сделать для меня все.

— В городе я жить не хочу.

— Я спросила бы, у меня есть знакомая в исполкоме — нашли бы тебе хорошую деревню.

— Деревню я себе сам нашел. Подлить тебе?

— Я хочу воды.

Принесли нам и воду.

— Расскажи что-нибудь, — сказал я. — Что нового в журналах, я давно не читал.

— В журналах пока ничего. В «Юности» последние стихи Вознесенского. Ты еще ничего не пишешь? О своих приключениях?

— С чего ты взяла?

Неужели во мне было что-то такое, если они часто так спрашивали?

— И не думал даже, — сказал я.

— У меня есть одно твое письмо.

— А-а… С моря? И ты его не порвала?

— Храню для истории. Будешь великим человеком — опубликуем.

— Что ж, тогда я постараюсь стать великим. В наше время это так просто.

— А вообще, — сказала она и придвинулась ко мне, — я бы на твоем месте что-нибудь придумала.

— Что-нибудь придумаю. Женюсь и что-нибудь придумаю.

— Ты похудел.

— Курю много.

— Выпиваешь?

— Нет, только за компанию. Помнишь, мы у Георгия гуляли? Ваш курс отмечал в его квартире все события, пока не переженились и не переругались. Я бывал там на втором и на третьем курсах. Еще тот тип, что тебе стихи на ухо читал, не хотел меня пускать, помнишь? Жалею, что я его тогда не стукнул. Таких надо стукать. Он ничего не поймет, прожженный, и единственное средство — бить его. А помнишь, как Георгий напивался и скандалил со своей будущей женой из-за меня?! Ха-ха! Они всюду грызлись на людях. Его жена терпеть меня не могла. Может, из-за нее мы и не сблизились. Семья дороже дружбы, как ты думаешь?

— Какая семья. Как они живут?

— По-современному: «Ты опять пошел шляться по друзьям. Опять? Нет чтобы помочь. Я не прислуга, я не обязана возиться!» Похоже? Ты так же кричишь?

— Что-о ты! — поразилась она и понравилась мне. — Хорошо. Я сама не ожидала.

— Ну и отлично. По крайней мере, не жалеешь, да? — Она понимала, о чем я спрашиваю, и как-то нежно помянула наше время.

— Все проходит, — грустно покачала она головой. — Не совсем, но проходит.

«И он, сказав про мирны наслажденья, — напевно стал я читать про себя любимейшие строки, — отложил папиросу, снял со стены гитару и стал играть свое, любимое… Гитара бормотала о чем-то дорогом и утраченном и о том, что все равно все в жизни проходит и не стоит слез». Я прочел ей.