Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

В последней партии я снова сидел с полной колодой, Лерка ходила под меня, подбрасывала, подбрасывала и выражала тем самым свое отношение ко мне.

— Не хочется, — сказал я, — но придется покрыть козырной дамой. Жаль, уж очень красивая дама.

— Тебе не впервые, — сказала. Лерка.

— Взамен козыря, — сказал я, отбившись, — я получил две простых, но не менее очаровательных.

— Они знают, к кому идти, — заметила проводница.

— Пусть, — сказала Лерка, — хорошая не пойдет.

— А ты? — нарочно весело спросил я.

— Что в тебе хорошего? Возомнил о себе. Все тебе не такие, один ты прекрасный. Да не смейся, вот увидишь, что тебе будет.

— Прекратите вы! — сказала проводница, еще мало понимая. — А то правда подеретесь. Поцелуйтесь лучше.

— Не дождется.

— Не поцелуешься? — потянулся я к ней.

— Ни за что. Ненавижу.

Она нервно встала и кинула карты на стол.

— Ле-ера! — поразилась проводница. — Что с тобой? Вы хуже маленьких, ей-богу.

— Пусть едет скорей. И вообще — хватит…

Проводница стала догадываться. Я молчал. Во мне тоже могла вспыхнуть обида, я мог бы вспылить и ответить ей резко, но не вспылил, потому что перед глазами вставала не эта Лерка, злая и готовая заплакать, а Лерка давнишняя, прощавшая мне долгие отсутствия, бегавшая за мной по спящей улице, молчавшая так откровенно и ясно.

— Лера, — заступилась проводница, — он же пошутил. Ничего он такого не сказал, не на базаре же сказал, у меня.

— Вы его еще не знаете. Перед другими считаешься до-обреньким, — повернулась она ко мне, — серде-ечным… а сам…

— Лера, — уговаривала проводница, — да хватит. Чегой-то на тебя нашло? Как хорошо сидели, он шутит — ну и пусть шутит.

— Надоело!

— Ну, ей-богу! Ребята, вы что… Ты хоть ей скажи! — обратилась ко мне проводница.

— Нечего ему сказать!

Проводница вышла, чтобы не слышать, как мы будем пререкаться. Но мы сидели в разных углах и молчали. Бессмысленно и даже нечестно было бы уговаривать Лерку, просить у нее прощения, обещать. Я не бросал и не обманывал ее. Я не хитрил, но в эти плохие дни обнадежить ее, сулить ей златые горы я не мог. Я должен поехать и вдали от всего и от всех, в тишине, в какие-нибудь вечера, когда легче осмотреться и признаться самому себе, я вспомню самое простое и близкое, и жизнь сама наставит и убедит меня.

Проводница вернулась тоже расстроенная, серьезная, внимательно посмотрела на нас и сказала:

— Может, винца выпьем? У меня есть. Садись, Гена, садись, Лера, подвигайся. Мало ли что бывает. Свои хоть бы не дрались. Ну черт с ними, плохие люди цапаются, им суждено, а хорошие-то зачем? Садитесь.

— Пойду, — сказал я и поднялся.

— Пойдешь, — вздохнула проводница. — Дом-то у тебя есть?

«Попрусь на вокзал, — подумал я, — куплю билет, переночую и завтра уеду».

Я стал собирать вещи. Книги, зимнюю одежду, чемоданчик с письмами я оставлял здесь. Когда-нибудь возьму.

Лерка следила за мной. Проводница продолжала накрывать на стол. Тишину нарушало только звяканье ложечек и блюдец. Лерка открыла шифоньер проводницы, сняла с вешалок мои чистые, поглаженные рубашки, куртку и плащ.

— Книги куда положишь?

— Никуда. Читайте.

— Письма?

— Пусть лежат.

— Деньги есть?

— Есть.

Она с сожалением поглядела на меня. Она знала, что денег у меня мало, и не хуже меня знала, что еду я не гулять, не прокатиться в свое удовольствие, и все равно — женское ее сердце тревожилось об одном.

Я закрыл чемодан.

— Садитесь, — пригласила проводница к столу.

Мы сели.

— Разливай! — сказала мне проводница. Я налил всем по полной. — Чокнитесь, — заставила она нас с грустью, потом улыбнулась, и я улыбнулся за ней, а потом улыбнулась и Лерка, еле сдерживая слезы. — Чокнитесь — я на вас посмотрю. А теперь сядьте потеснее, сомкнитесь. Еще, еще, не куражься, Лера.

Проводница не вмешивалась в нашу жизнь, она осторожно, женским своим чутьем и опытом возвращала нас к хорошему настроению. Мы выпили еще, почокались (уже совсем мирно) и были тихие, словно похоронили кого-то. Лерка привалилась, ко мне плечом и скрывала, скрывала свою грусть.

Я никуда не пошел.

Через два дня я уезжал.

Лерка дежурила.

Пасмурно светился вокзал, гудели трамваи. Я читал номера: пятый, восьмой, третий. Она ездила на двойке — от вокзала до рощи, мимо старого рынка, в вагоне № 1298. Объявили посадку.

Я увидел ее. Она бежала через площадь. Юбка мешала ей, на груди билась сумка с мелочью и билетами. Я крикнул, позвал ее. Она вся стремилась ко мне, и глаза ее горели. Трамвай стоял. «Последний раз уезжаю, — подумал я, жалея ее, — вернусь, и будем вместе, все равно никуда друг от друга не деться». Под пасмурным светом вокзала, среди прохожих и пассажиров, я, как только она стала передо мной, белея прощальным нежным лицом, почувствовал себя где-то наедине, на реке, в поле, в коридоре.

— Меня трамвай ждет, — сказала она, — я сейчас побегу.

— Подождет.

Я поднял чемодан и повел ее на перрон. Я был очень виноват, и нечем было оправдываться. Хоть бы кто песню запел на расставание.

— Лер…

— М-м..

— Я тебе напишу. Не сердись.

— Я не сержусь.

— Пиши мне на город, до востребования.

— Тебе денег дать?

— Не надо. Далеко не уеду.

— Зачем ты на лоб зачесался? Тебе не идет.

— Не все ли равно.

— И не кури, не кури так часто!

— Лер… Лерча…

— Я уже пойду.

— Я напишу. Живи, не волнуйся. Никого у меня там не будет, я приеду и заберу тебя. Про глупости забудь. Поняла?

— Звонок…

— Ну…

…Но в тот чудесный, с осенним дыханием вечер никого со мной не было на перроне. Не бежала она ко мне от трамвая, и не говорили мы обещающих слов, не целовались и не молчали. Она не пришла. Она не пришла, я стоял один, тихий и грустный, как вечер, как осень, и мне лезло в голову что-то близкое, что-то секретное, что-то мое…

Прошло двадцать пять дней.

Тихим и усталым пробирался я к своему месту, которое вскоре нашел. От станции к станции, от рассвета к рассвету сопровождала меня немая грустная мелодия: звучали для меня дни, окрестности, воспоминания, дожди, осенние всплески зарниц и прекрасные милые лица в вагонах и проходах автобусов, лица, которые явились мне в своем добром молчании и завораживали. Связанные только коротким временем и беглыми взглядами, какими хорошими мы кажемся друг другу. Так бы всю жизнь и двигался по земле, уступал место, подтаскивал тяжелые вещи, угощал на остатки мороженым, слышал в ответ нечто верное, не придуманное для страховки и радовался вместе на поля, на речки, на оседлые жилища с главными и подчиненными, с канцеляриями и штатными единицами, где почему-то мы плохо уживаемся.

Но дорога — не вся жизнь, и устаешь мелькать мимо, пора, кажется, остановиться и жить бок о бок, привыкать, ладить, стараться. И время мое наступило.