Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— У нас там хорошо, — сказал я Лерке. — Широко, сто километров — и тайга.

— Ты не хотел остаться?

— Сколько раз. Но понимаешь… Я немножко ненормальный. Я вечно куда-то рвусь и заранее воображаю свою жизнь там, в тридевятом царстве. И воображение у меня сильнее жизни. Приеду — а там вдруг скучно или просто непокойно. Начинаю вспоминать оставленное. Да как вспоминать! Со вздохами. Вдруг оставленное станет дороже, чем было. Снялся и поехал. И опять, пока едешь, в душе разлив, музыка, ждешь чуда. А чудо-то лишь в сердце бывает. Поживешь, поживешь — вспоминаешь уже прежнее, откуда сорвался, где с ума сходил, и в воспоминании оно кажется прекрасным, и жалко уже его, и себя жалко, кажется — ну чего томился, дурак, чего надо было идиоту? А подумать хорошо — это только в воспоминании так сладко, это не местами дорожишь, а своими предчувствиями и снами: на самом деле была и есть всюду жизнь, как у всех, суетная, будничная. Бежишь от мест и только от себя убежать не можешь. А самое страшное, что снова и снова впадаешь в это состояние. Как бы ни взрослел, ни умнел. Ни раскаивался.

— Чудо ты, — ласково сказала она.

— Гороховое, да?

— Не знаю. Ну дальше что было?

…Катер был, река была, вечер, пристань. Тихо, одиноко, как в старине, когда ее представляешь. Кого-то встречали. Да, девочка встречала маму с покупками, я шел сзади всех, как будто я тоже вернулся домой, и, когда люди пошли в гору к себе, к домам, я, отставая, озираясь и фотографируя, не спеша поднимался за ними. Сначала они двигались тесно, один за другим, потом, ближе к деревне, кое-кто отделился, свернул, и уже на взгорке растекались мои попутчики в разные стороны. Деревня была старинная, давным-давно проезжал ее Чехов по пути на Сахалин. С какой-то приятной тоской стал я взирать на окна, на двери, на тесаные бревна у заборов, на сельпо с прелым крыльцом. Мне нравятся первые впечатления, я млею и кружусь вокруг мест, как поэт, и строчки чисто русской протяжности просятся в блокнот, я любуюсь и люблю тогда все и всех. Всегда что-то пропадает в привычном, становится похожим на ежедневную жизнь. Наверное, есть в этом доля какой-то мудрости, и если не мудрости, то человеческой грусти. Вот и Лерку я стараюсь помнить по первым минутам и первым дням.

— Не молчи, — сказала она. — Только не молчи.

— Приплыл, — продолжал я, — подался в деревню. Старая деревня, тихая. Пыль на улицах, заборы высокие. Ты не была за Уралом, не знаешь.

— Ты же меня не берешь.

В каждом дворе что-нибудь делалось. Встречали из стада коров, привязывали и доили, кололи дрова, чинили двери, сгружали бревна, ссыпали в погреб морковку. Можно остаться на ночь, на день, на неделю, на месяц даже, но вытерпел бы я здесь годы? Наверно, нет. Наверно, растревожил бы меня город — кинотеатры, киоски с иностранными журналами, хоть и пустые, но высокие разговоры, шум, толкотня… Так что же я чуть не плачу, услышав, как скрипит колодезный ворот, что же я падаю на траву и дышу, дышу у земли прохладным воздухом, прижимаюсь всем телом?

На прощанье я еще раз обошел деревню и в одной из оград приглядел молодую женщину. Застыл как вкопанный. Она несла в тазу белье после стирки, протянула веревку, стала развешивать. В эту минуту подъехал на мотоцикле парень, не слезая, окликнул ее. Радостно смутившись, она поставила таз на крыльцо, выбежала к нему, пошепталась и вскочила в комнату. В окно я видел, как она скинула старенькое платье, метнулась в горницу и минут через десять вышла, замкнула дверь, так и не развесив белье, села на заднее сиденье, и они поехали в сторону реки, через поле, далеко в лес. Я стоял колыхаясь. Как часто бывало со мной в разлуке, я мгновенно вспомнил свою Лерку, ее тайные привычки, захотел представить, где она сейчас, с кем, и стал писать ей в уме письмо, которое я бы не отправил назавтра, потому что в каждом слове я был нежнее женщины и стыдновато потом за себя. И это странно для меня — стыдиться своих лучших чувств, странно тем более, что вообще-то я очень ценю откровенность, нервные тайно-щемящие интонации в душе человека, когда легко признаться. Но мы молчим и скрываем, и почему-то нам стыдно.

— Ты ни разу не скучал? — спросила она.

— Вообще?

— Ну и вообще.

— Скучал, — сказал я.

Я тогда, вспомнив ее, побежал с горки к пристани и бежал так, будто, едва приплыву и сойду с катера в городе, застану ее дома у матери. Но дома даже письма не было.

— Скажи мне что-нибудь еще…

— Я, наверное, опять уеду, — сказал я и встал.

— Куда?

— Поищу себе место.

— Работа и здесь есть.

— Я в глушь хочу. Работа всюду найдется. Забиться, чтобы никто не знал, где я. Чтобы все было далеко: кино, магазины, поезда, чтоб газеты приносили на третий день.

— Это тебя Жорка твой сбил?

— Мо-ой. Какой он мой.

— Идиот, такой неприятный.

— У него семья. Ему жить как-то надо.

— А тебе? Не надо?

— Лер… Только не заводись.

— Кто тебя гонит? Иди в газету.

— В городе жить не хочу. Ты согласна пожить в деревне?

— Одна — нет.

— Ну наберись терпения. Чуть-чуть.

— Ты сам-то знаешь, чего хочешь?

— В принципе — да, в частности — нет.

— Езжай, — сказала она, как прежде. — Езжай, тебе видней.

— Лер… ты меня не поняла.

— Я же у тебя дурочка, я… я…

Она повернулась на бок. Я прилег, закурил, и она уже не запрещала мне. Что будет с нами дальше? Она отодвинулась, чтобы я не касался ее ни ногами, ни телом, и так лежала, не засыпая.

— Да-а…

Я перевез Лерку к проводнице. Георгий с того вечера мне не попадался, значит, он уехал вовремя.

Я понимал, что мы больше не увидимся.

Наступал сентябрь. Вечером, если Лерка не дежурила, мы сидели втроем, пили чай, разговаривали о чем придется. Днем я старался к кому-нибудь приткнуться, лишь бы не быть одному, а в скромной квартире проводницы вдруг менялся на диво: шутил и притворялся счастливым. Смеялась уже только проводница, но не Лерка, и я молил бога, ступая через порог, чтобы проводница случилась дома — она поневоле выручала меня. Я по-прежнему казался ей разбитным и приятным, и она удивлялась, почему Лерка дуется или ворчит на меня.

Лерка вела себя на редкость. Она словно решила раскрыть наши секреты, опозорить меня, уничтожить. Она дерзила и придиралась к любому слову. Я понимал, что терпение ее кончилось, и вечером пришел посидеть в последний раз. И уехать.

Проводница случайно достала карты. Они были кстати и в эти тяжелые часы выручали меня. Мне не везло, я часто оставался дураком, на что проводница несколько раз заметила, что я, мол, неудачлив в картах, зато, наверно, удачлив в любви. Переглянувшись с нахмуренной Леркой, я, конечно, отвечал, что любовью, быть может, и не обижен, но истина-то не в присказке, истина в том, что мне, как и всякому великому человеку, не везет в обыденных вещах — в картах, в очереди и так далее. Проводница поняла, Лерка промолчала и ненавистно кольнула меня взглядом.