Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

В комнате Лерка включила настольную лампу. Опять бросились в глаза чистота и уют ее временного пристанища, и еще раз явила она самое себя — какой она могла быть в нашей будущей жизни.

— У меня есть борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Со сметаной! Тебя мама кормила борщом?

— Я нажимал на картошку с малосольными огурцами. Удивительно: в кулинарии моя матушка уступает тебе.

— Это же я. Я все могу, — похвасталась она, а глаза выражали одно: такой тебе нигде не найти. — Налить?

— Наливай.

— Ты у меня молодец. Я люблю тебя кормить.

Просияв, она чмокнула меня в лоб, пошла и в дверях обернулась, радостно мигнула. В халате, высокая, с быстрым, когда ее любили, взглядом, она никак не походила на кондуктора трамвая. На карточке в фотовитрине возле кино, где я смотрел повторные фильмы, и на улице, когда она шла под солнцем одна и была так строга и недоступна, она казалась не моей, не такой, как в коридоре. Она менялась при мне. Вчера, когда я угадал ее в окне трамвая и потом ездил с нею до ночи, ждал ее из диспетчерской, отмыкал с нею ворота, — вчера я думал: какое счастье, что она есть. Я только боялся, что утром начнется со мной прежнее. Утром я отрезвею, а через день, через два ее готовность вечно ладить и жить со мной, подавать мне на стол и часами ожидать меня у окна — отнимут у меня дорогие мгновения. И прелесть станет не та, и жизнь не та, и все еще не то, а есть где-то лучше.

Она вошла с тарелкой борща, поставила на салфетку, потом принесла сметану и положила в борщ две полные ложки, подсунула на тарелочке огурцы и села подле, довольная. Вот так бы она и сидела возле меня целую жизнь, так бы тихо и чисто было в нашей комнате, и она бы всегда знала, если я задержусь или уеду, что я все равно пройду под окном, постучу, вернусь к ней не в чужую квартиру, где она тайком охраняет мое присутствие, не на час и на два, когда не успеваешь сказать самого главного, а все боишься, как бы не застала хозяйка, и самое главное наполняет сердце после моего ухода — не так бы жить, а как люди.

— Что ты тоскливый?

— Тебе кажется, — сказал я. — Выпил, — оживился я, протягивая к ней руки. — Да и скучно мне без тебя.

— Все лето было скучно?

— Все лето один. Подойди.

— Ешь, — заставляла она. — Потом…

— Я уже наелся.

— Все цело. Ты, наверно, святым духом живешь.

— Точно, святым. Подойди ко мне.

— Ну хоть картошку поешь, — стала она возле меня. Я обнял ее за талию.

— Не дави.

— А ты поправилась.

— Правда? Я не хочу больше поправляться. Все платья распустила.

— Сейчас модны свободные платья.

— Я же не готовлюсь стать матерью. Я толстая, да?

— В самый раз, — сказал я, трогая ее. — Не слушай никого.

— Поведи меня на танцы. Я сшила себе платье, здесь так, — показала она рукой, — здесь так и здесь вырез. Мы давно с тобой никуда не ходили, поведи.

— Конечно, сходим. Ух ты…

— Ты опять ласковый…

Она нежнела с каждой минутой. Я любил ее и был согласен на все. Я мог сейчас же повести ее куда угодно. Мы хоть завтра пойдем на затон, в самые сонные часы, обогнем помелевший изгиб лодочной станции и мимо стрельчатых южных тополей берегом побредем к повороту реки, откуда виднеются очертания горок. И спроси она меня сейчас о том, о чем она и заикнуться не смела, лишь намекала взглядом, я бы поклялся, что останусь навек.

— Лер…

— Я…

— Потуши свет.

— Подождем. Посиди просто так. Ну…

— Карга не войдет? — шепотом спросил я, и она поняла.

— Сейчас…

Она на цыпочках вышла.

Как меняются женщины, когда они любят, как повторяют они все, что неприятно им в молве о других! Увидеть ее на улице и следить за ней сейчас… Она крадется к двери хозяйки подслушать — спит эта старая ведьма или нет, — медленно спускает на железку крючок, слепо, чутьем отыскивает меня во тьме и стыдливо шепчет:

— Спи-и-ит!

…Горячее плечо ее касалось моей щеки. Правой рукой она перебирала мои волосы, гладила, запутывала — осторожно, тихонько, любя. Окно на чужой двор посветлело, и я видел за крышей дома несколько звезд. Постепенно от того, что случилось в комнате, я отвлекался, жажда и нега утомились, и мне стало мерещиться далекое, нездешнее. Теперь уже все, что было где-то там, в стороне, где светлел еще день и где держалась ночь, где жили по-своему какие-то люди, где спали, сторожили, провожали, мучились и обнимались, теперь тамошнее рисовалось мне прекрасным.

Я отыскал сигареты и зажег спичку.

— Не кури, прошу тебя. Съешь лучше яблоко.

— Пусти, — сказал я, отводя ее руку.

— Я обижусь.

— Я слегка. Мне так лучше думается.

— О чем, о чем? — придвинулась она ко мне. Она была нежнее прежнего.

— О чем придется.

— Скрываешь…

— Да нет, не скрываю, не скрываю. Не то слово.

— Ты говоришь, говоришь обо всем, обо всем и никогда не…

Она ждала от меня того слова, которого я не мог сказать.

— Расскажи что-нибудь.

И рассказывать ничего не хотелось. А какие слова я шептал, когда метался один у матери, писал и не отправлял ей длинные письма, писал о ней в блокнотах на катере и перед сном, призывал ее, бродя по огороду перед закатом, говорил ей что-то отчаянно-искреннее, пока шел сегодня к остановке из парка.

…Лерка не подозревала, о чем я думаю. А я думал о ней, представлял нашу возможную жизнь во все годы, представлял очень ясно. «Я пойду за тобой куда хочешь, — читал я ее девичьи мысли, — куда ты, туда и я. Я согласна на все, вместе будем делить и радость и горе, ты занимайся чем угодно, я не помешаю, только не бросай меня, не бросай, не бросай… К о н е ч н о, — слышал я другой, непохожий голос, голос жены, уставшей от тягот, — конечно, ты обо всех думаешь, только не о семье. Нужна кому твоя честность, твоя правда, было б поменьше честности, может быть, богаче жили, не ютились в углу, вон другие, они как-то перед всеми стараются казаться хорошими, и в доме у них всего полно, и жены не сбиваются с ног, а ты так и будешь целый век кому-то доказывать, а кому что докажешь? Не можешь промолчать, когда надо…»

— Скажи, как ты скучал. Поподробней.

— Однажды по речке поплыл, — начал я и вспомнил тот день, утро. Мать надавала мне всякого пропитания, день выдался ясный, на палубе сидели деревенские, плыли домой. — Воскресенье, народу…

— Тебе попались хорошенькие девочки? Такие вольные, разудалые?

— Старухи. Про снох говорили.

— Не повезло тебе.

— Будешь слушать?

— Я слушаю.

Река у нас там широкая, никак не сравнить ее с сухими узкими речками юга. Город со своими товарными причалами, с бревнами и песчаными горками на берегу, с заводами и окраинами тянется долго, пристани случаются часто, но дальше, за пионерскими лагерями и домами отдыха, уже не окинуть глазом родные мне просторы. В сдержанном созерцании любимых с детства мест сказывалось уже мое прошлое, мои поездки и моя то длительная, то мимолетная жизнь в разных краях. Я глядел на землю, на кусты и сторожки и невольно припоминал другое, не мог уже расстаться с тем временем, с теми уголками, где я был помоложе, непосредственней и на что-то надеялся.