Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Питаться! — сказал Георгий. — Ух, я борщок сварил! Такого я даже в армии не варил. Пошли! Хватит, пять лет по столовым с подносом стоял.

— С мясом?

— А как же.

— Ты бесподобен, — сказал я и пошел умываться. — Русский! Все русские любят мясо. И париться в бане.

— Пойдем в баню?

— Я задыхаюсь от пара.

— Сердце?

— Да. Нежное сердце имел я.

— Ты сказал?

— Увы. Овидий!

Это прозвучало дешево, потому что я не любил, подобно литературным мальчикам, сопоставлять себя с великими и цитировал лишь в тех случаях, если слова ложились близко к сердцу:

— Ешь! — подал ложки Георгий. — Одни кости в тебе, нельзя так разбазаривать здоровье. Сел, подчистил что есть, по-крестьянски, и будешь мужчиной.

— В этом весь мужчина? На первом курсе, — вспомнил я, — я пошел как-то на танцы и был еще зеленый, хороший. Не курил. Пригласил женщину лет на пять старше меня. Ну и конечно, сразу обомлел, я тогда впечатлительный был.

— Ты и сейчас.

— Тогда особенно. Я вокруг нее как ребенок вился. Стали после какого-то танца, оркестр ушел отдыхать, делать нечего. Парни закурили. Она вдруг говорит: «Ты не куришь, от тебя и не пахнет мужчиной». Я покраснел! Минуты три думал, что ей ответить. Кое-как собрал свою потенциальную наглость и тихо, на ухо, шепнул ей: «Разве это единственное средство стать мужчиной?» Она поняла и захохотала. Так и ты.

— Любил ты потрепаться.

— Неправда, я был очень скромным.

— Ну да.

— Никто ж не знает, каким я был наедине.

— Знают, разведка работала.

— Что, например?

— О, как ты любишь о себе слушать!

— Не скрываю: люблю комплименты.

— Грех на нас. Разбаловали мы тебя. Слишком много внимания уделяли.

— Эх вы, гады, — сказал я. — Если бы вы хоть что-нибудь понимали! Хоть что-нибудь! Когда состарюсь, — продолжал я через минуту и продолжал не просто Георгию, а скорее всего себе, — состарюсь и буду один…

— Если ты и захочешь, тебя не оставят.

— Нет, чувствую, останусь один. Буду сидеть в своей комнате у торшера, читать Пушкина и плакать, каким был хорошим в девятнадцать лет. В школе на меня до сих пор молятся: «Ушел один из самых примерных комсомольцев, общественник».

— А как же ты переменился?

— Бог его знает. Время, наверно, было другое.

— Ну ешь, ешь.

— Нет аппетита. Давай закурим.

Он принес и кинул мне пачку в руку, сам не закурил, доел котлеты, чавкал, без конца нарезал хлеб, потом грел еще кашу, мыл виноград, яблоки, выпил три стакана компота.

— А-ах, хорошо! — встал он, блаженно хлопнул себя по животу. И спустя пятнадцать минут закурил.

Я ни в чем его не осуждаю и только думаю, что мне, сколько бы я ни старался, сроду не жить так и не следить за собой.

— Теперь рассказывай, — присел он рядом. — Куда путь держишь?

Куда я держу путь! Легко ли сказать, куда я держу путь! Наверно, туда же, куда и все.

— Пойдем в город, — сказал я. — По дороге расскажу.

Но и по дороге я не испытываю желания делиться своими секретами. Да, в этом-то и горе мое: я перестал доверяться.

Я был в болгарском пиджачке и в скомканных брюках, не брит, тощ и понур. Георгий шел в белой рубашке, в желтых чешских босоножках и был спокоен. Он на три года старше меня и успел хлебнуть всякого, отслужил в армии. Мотаться без цели по свету уже его не заставишь. Он все пять лет заботился обо мне и за что-то любил меня. И все-таки мы не стали друзьями. Он не скучал без меня, я не скучал без него. Ему никогда не хотелось поговорить со мной в письмах. То же и мне. Крайне любопытный, он все же разведал обо мне, о той моей жизни, которая частично записана в дни грусти в разных блокнотах. Эту жизнь хорошо чувствовали женщины. Особенно Лерка. Как-то вот получалось, что с ней я не был рассеян и ветрен, жаловался, тосковал и любил ее очень всегда по-разному, в особо памятных местах, в особые дни: когда в одиночку бродили по роще, или сидели в сыром темном парке в декабре, или ехали последним трамваем, и она подсчитывала выручку, пела, перебивая шум пустого вагона…

— Баня, — сказал я, поравнявшись с угрюмым зданием. — Зайди, Георгий.

— Не издевайся.

— Зайди, я куплю тебе веник и мочалку. Зайди.

— Отстань, отстань.

— Старичок, мне хочется позвонить заведующему баней и доложить, что послезавтра в их помещении будут снимать двухсерийный цветной широкоформатный художественный фильм и администрация обязана приготовить несколько тысяч тазов и мочалок. И он приготовит!

— Охота тебе?

— А?

— Охота, говорю, трепаться!

— Я злой, старичок; злой, злой, ух злой! Надо быть злым. Надо. Я злой, злой, — говорил, говорил, говорил я, словно спьяну, — злому лучше. Да. Злому лучше. Так надо. Так легче, легче, старичок, да, я злой. И все. И кончен разговор. К черту мягкость, довольно!

— Да ты что?

— Дикцию отрабатываю. В фильме играть буду. Мой сценарий, моя постановка. Ха, Георгий! Представь: на ученической тетради малограмотной рукой написано объявление (с детства помню), а у нас это будет название: «Муж с женой мыца не разрешаеца!» Пригласим Сергея Филиппова.

— Кончай пошлить.

— Я тебе не рассказывал, как мы разыграли скандал в гарнизонной бане (напротив сквера, знаешь?)? Не рассказывал? Как мы забыли мочалку, вернулись и перепугали дирекцию? Судом припугнули.

— Рассказывал. Да мало ли вы сцен устраивали! И в бане, и в пожарную звонили, и объявляли по телефону конкурс на лучшую стенгазету среди водокачек.

— Правильно. А что делать с кретинами, Георгий, как с ними иначе?

— Одного дурака даже убедили, что есть должность директора Каспийского моря. Ты бы записывал. Издадут лет через сто.

— Не надо нам посмертной славы.

— Ты же все можешь.

— Ге-орги-ий! — стал я паясничать. — Я знаю, давно знаю, что я гений. Я Игорь Северянин, я почти Микеланджело, Шекспир и даже корреспондент нашей газеты Б. Я очень тонко разбираюсь в искусстве, и не раз профорги от науки советовали мне стать советским Белинским, у них есть связи, и они бы помогли. Но все это не то, дорогой. Я бы мог стать во главе какого-нибудь отдела, и меня бы уважали до тех пор, пока не скинули. Я был бы тогда твоим другом и не хотел бы лишний раз с тобой встретиться. Ты понимаешь, кем бы я был? А я хожу с тобой и треплюсь о банях. Георгий ты, Георгий. Куда идем-то?

— К парку.

Мы шли по центральной улице. Белые дужки неоновых фонарей терялись в листве. Прекрасна, приманчива эта улица по вечерам!

— Наши уже все разъехались?

— Кроме тех, — сказал Георгий, — кто и не собирался уезжать. От тебя избавились, — улыбнулся он, — а ты вернулся.

— Я вернулся на юг, а не в город.

— Не понравилось тебе дома?

— Дома хорошо. Дома все-таки мать, — сказал я и вспомнил ее с нежностью.

— Смотри! — толкнул Георгий. — Доцент идет. Подойдем поздороваемся!