Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Подсесть к Лерке в трамвай? «Ты что, — скажет, — опять скучаешь? Бедный, я дам тебе ключ, поешь. Хотя как же — карга старая взвоет». И закричит на весь вагон, оторвет билеты, пожалуется на духоту и усталость, да тут же и забудет об этом.

«Лучше пойду к проводнице, — решил я, — договорюсь о квартире». Домой к ней идти не пришлось, я ее повстречал на базаре. «Да, да, конечно, — сказала она, когда я провожал, неся ее сумки с покупками до троллейбуса, — я живу одна, и мне будет не так скучно, да и за квартирой будет кому приглядеть, пока я в поездках».

Расставшись, я двинулся дальше. Носило меня повсюду Я опять побывал на базаре («Почем лучок, почем сливы?»), на продаже собак («Чья? Не генерала Жигалова?»), на соревновании городошников, таскался возле кладбища, смотрел на улице Мира, как ссорятся в очереди за цыплятами женщины, наведался из любопытства в церковь.

Мал, тесен город, слышно все.

— Мы в воскресенье, — говорят двое на лавочке, — даем песню фрайеров из Омского хора.

— Песни плохие.

— Но! Зато как они сделают! Сопровождение какое! Двенадцать фрайеров, представляешь! Двенадцать фрайеров с голосами. Мы отвалили каждому по пятерке.

— А мне не даешь заработать.

— Я же тебе предлагал. Великолепная тема, на двадцать рублей. Вот мы недавно парню сделали халтуру на двадцать четыре рубля.

В углу сквера траву не подкашивали. Можно улечься, почитать, подумать и даже поспать. Трава высока и пахнет, как в поле. Небо пусто и чисто. Лежи, смотри и думай, думай, как жить. Кури, пой, люби, проклинай — никто тебе не помешает. Ты один и думай, думай, к чему ты идешь.

В этом сквере, в этой высокой траве мы однажды сидели с Леркой, весной. Воздух темнел, повеяло прохладой, потом понесло пыль и бумажки, заколыхалась листва. Люди покинули скамейки, стало одиноко и свободно. Неизвестно, почему я люблю те далекие мгновения. К двенадцати часам погас свет, затрепыхало, ахнул с реки гром, и мы вскочили, побежали в обнимку под ливнем к ее воротам по уже сырой земле, хохоча, шлепая босоножками, влетели в ограду, на кухню, где она, дрожа, прилипла ко мне и подставила мокрые губы, шепча, что все это к счастью, к знамению будущих дней. Тогда я и понял, что только с ней мне и ждать своей судьбы. И в дни ссор и долгих расставаний эти внезапные порывы обретали и смысл, и судьбу, и воспоминания.

Георгий отжимал и развешивал белье во дворе. Я терпеливо стоял в воротах и наблюдал за ним. Он скрутил шерстяное одеяло, напряженно выжал из него воду, встряхнул и понес на веревку, напевая: «Женщины, соседки, бросьте стирку и шитье…» Он работал с таким наслаждением, будто всю жизнь к тому стремился. Таким я его видел всегда. Ему вечно было некогда, и он, по-моему, не ведал, что такое скука, томление. Он везде успевал, ко всему привыкал и не жаловался на судьбу. Он любил компании, но подчас отказывался, если его звали за город.

— Не могу, — виновато говорил он. — Семья. Надо идти на базар, побелка в доме, стирка. Курсовую писать.

И он переставлял шкафы, столы, кровати, покупал и разводил известь, выбеливал высокие потолки, ходил на базар и вечером читал, конспектировал — медленно, обстоятельно, на совесть. Он любил все делать на совесть.

Он нечаянно приметил меня.

— Жена, что ли, бросила? — сказал я.

Георгий, сдерживая изумление, вытер и протянул мне руку.

— Мы с ней только что вспоминали тебя.

— И поругались?

— И поругались.

— Опять из-за меня?

— Опять из-за тебя.

— Все критикует?

— Неравнодушна она к тебе. Слышать о тебе не может.

— Ха-ха! Неужели ты меня, защищаешь?

— С первого курса тебя, гада, защищаю.

Он обнял меня, пощупал мои худые лопатки, хлопнул, засмущался. Расстались мы недавно, но кто мог подумать, что я вернусь! Я и зашел-то к нему случайно, просто некуда было деваться.

— И не поправился за лето, — укорил он меня. — Амуры довели.

— Какие там амуры, — скривился я.

— Знаем. Закурим?

— Конечно.

Мы сели на лавочку, закурили, глубоко затянулись и оба посмотрели на ванну с водой и расхохотались — я первый, он за мной.

— Издеваться надо мной приехал, — легонько потрепал он меня по плечу. — Скулить над тружениками.

— Хочу перевоспитать вас, кретинов.

Помолчали.

— Подожди, — сказал Георгий, — я развяжусь со стиркой.

— Эксплуатируют тебя.

— Не говори.

— Где же она?

— Пошла мать свою проведать. Послезавтра уезжаем. Опаздываем, я болел.

— Выглядишь ты хорошо.

За лето Георгий потолстел. Он и прежде был толст, солиден, умел себя беречь. Ходил он, отваливаясь назад, степенно переставляя ноги и задирая голову, будто рассматривал что-то на конце улицы. По утрам он занимался гантельной гимнастикой, обтирался, прогуливался по свежим улочкам и потом долго, всегда с аппетитом, завтракал, выходил в определенное время и точно, почти минута в минуту, ступал на лестницу нашего факультета.

— Ты доканчивай, а я полежу у тебя. Что-то устал. Позволишь, надеюсь?

— Иди в нашу комнату, — послал он меня. — Хочешь — на диване, хочешь — разбирай постель и спи.

— Запачкаю, опять тебе стирать.

— Не выламывайся.

— Книжки новые есть?

— Перестали мне оставлять. Макар в отпуске, а эти молодые чудачки, им все равно, что Пастернак, что «Кавалер Золотой Звезды». Франсуа Вийона купил.

— Отдай мне, зачем тебе Вийон?

— А тебе зачем?

— Читать.

— Издеваешься!

В просторной комнате я прилег на диване. Свежо белели высокие стены, от оконных рам несло краской. Георгий берег родных и к своему отъезду постарался навести в доме полный порядок. Я же ни в чем не помог матери за лето. Мне было нехорошо. Засыпал я обычно в два-три часа ночи, вставал позже всех, разбуженный голосами соседей. Соседи забегали к матери по делу. Страшно было вставать и начинать все ту же, все ту же жизнь! Ходики показывали уже одиннадцать или двенадцать, мать успела обойти магазины, базар, нарвать и насолить кадушку огурцов, приготовить мне завтрак, убрать в комнате и по двору. Уже давно люди стояли у станков на заводах, уже привезли в киоски московские газеты, млело в вышине солнце, и подступало обеденное время. Какие-то остатки полуночных мечтаний, трепетные образы читанной в молчании дома книги и сны, сны еще владели мной, пока я тупо сидел в огороде в трусах, с тревогой помышляя о дневных заботах, трезвея и расстраиваясь. И я ведь знал, что час сна до полуночи равен двум часам после полуночи, что ночью мне особенно тяжело и надо скорей засыпать, что утро, если встречать его на серой заре, полно откровений, чистоты и бодрит. Но я боялся проснуться. Почему?

На диване Георгия мне снилось, будто кто-то трогает меня за плечо и зовет на кухню. Открыл глаза — Георгий стоит надо мной, в свежей рубашке, причесанный, веселый, и что-то плетет о моей красивой позе. Я вскочил.