Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Я бочком протиснулся на задней площадке к окну, укрылся за спинами пассажиров. Она дернула за веревочку, вагон тронулся, побежали назад рельсы и вскоре каменно загудели между невзрачными домами.

— Возьмите билеты, граждане!

Ее голос. Я не оборачиваюсь, но представляю ее в другом конце — как она шевелит плечом и движется в тесноте, щелкает замком сумки, выгребает мелочь, отрывает билет и потом гордо садится на свое место у входа.

— А там, на последней площадке, все взяли?

— Все-е!

Я не умею притворяться, я опасался, что, если повернусь, она вскрикнет. Мы ведь уже простились. Месяц я отвыкал от нее. Как и мать на вокзале, мне было жалко ее в ту июльскую ночь, когда взгляд ее упрекал: «А как же я? Ты обо мне подумал?» И нечего было ответить. Что-то уносило меня от нее. Я тихо собрался под утро, она проснулась, обиженно лежала в постели.

— Мне, пора, — сказал я и даже поцеловать ее не посмел — это было бы горько для нее.

— Езжай, — сказала она тихо и резко, непрощающе перевернулась на другой бок, к стенке.

Напрасно я теперь боялся: она не вскрикнула. Трамвай достиг окраины, люди сошли, и я позвал ее, приблизился. Она нисколько не удивилась, как будто мы расстались утром, сошла ко мне на площадку — тонкая, высокая, с упреком в глазах. Всегда она упрекала меня только глазами. Десять минут назад мне было преступно-радостно воображать, как она тосковала по мне, плакала и перебирала в памяти наши места и все с нами связанное; как бы встретила меня и зарыдала. Она же вела себя просто, чуть грустно и словно ни на что не надеясь.

— Кондуктор! — крикнули с передней площадки. — Какая остановка? — «Зеленая». Когда ты приехал?

— Только что.

— Удивительно. Ты же собирался жить с матерью.

— Раздумал. Ты не ожидала?

— Нет.

— Когда ты заканчиваешь?

— Полвторого.

— Я подожду. Поезжу с тобой.

— Может, не надо, а? — как-то мягко попросила она. — Все равно…

— Получите с меня, кондуктор.

— Сколько вам?

— Один.

— Меня хозяйка выселяет, — сказала она. — У нее родственники.

— Я перевезу тебя к проводнице.

— Какая еще проводница?

— Есть одна… Да ты не думай.

— А я и не думаю… Я давно уже ничего не думаю.

— Ну не сердись, — коснулся я ее, она отстранилась и села на свое место. Я глядел на нее. Не будет она меня больше упрашивать, догонять в полночь в одном халате, не скажет, что без меня трудно жить. Все это бывало прежде.

— Может, ты сойдешь? — сказала она на остановке в центре города.

— Посижу. Куда я пойду?

— Ты голодный?

— Ерунда.

Мы ездили из конца в конец, она занималась обслуживанием, я сидел напротив нее, боком к окну, и молчал. Ближе к ночи мы чаще оставались одни в вагоне, она была вежлива, совала мне яблоки, спрашивала о доме и не разрешала курить, но чего-то уже не хватало, и лицо ее выражало грусть.

В час двадцать мы въезжали в трамвайный парк. Мы стояли на пустой площадке, близко склонив головы, и я изредка касался губами ее щек, волос и виска.

Кажется, она опять мне прощала.

Август клонился к концу. Куда ни взглянешь — светло, уютно, желтеют акации и каштаны, и уже по-осеннему тихо идут и идут люди.

Стоять или сидеть на одном месте я не мог. Я побрел по центральной улице. Это почти единственная приличная улица в городе, на которую выходят на свидания, по делу и без дела, она красива и длинна, но я не очень люблю ее и предпочитаю сворачивать в немощеные переулки.

В магазине тканей появилось дешевое, некрасивой расцветки полотно. Очередь гудела. Стоявшие сзади опасались, что им не достанется, расхваливали материал и советовались, на что он сгодится, прикидывали, сколько метров пойдет на платье, если для себя, сколько потратится, если дочке, и уж коли не выйдет — пригодится невестке (как раз в будни) или старухе матери (ей в клуб не ходить). То были простоволосые женщины с дальних улиц или приезжие из деревень. Напоминали они мне мою мать. В таких же неважных, много раз стиранных платьях, и на ногах была запыленная немодная обувка. Так же вот она бегала по магазинам, щупала дорогие, на мой рост, брюки, подсчитывала, сколько надо занять денег и чем тогда отдавать, вздыхала и просила попроще, оправдывая себя: «Переходит и в этих, пока учится, а там уж будет самостоятельней — наживет и купит по вкусу». Да, так мы и жили — она там, я на юге, и очень разно жили: она думала обо мне, обо мне и обо мне, я же искал бурных, трепетных минут, вечеров и ночей, женских глаз.

Потом я перебрался в обувной магазин, где нарасхват брали чехословацкие босоножки. Мне они были не по карману.

Из обувного я перешел в книжный. Книжный как родной дом. Здесь знакомы и продавцы, и покупатели. Вот опять вижу маленького остроносого клиента с тяжелым портфелем. «Что новенького?» — ласковым женским голосом вопрошает он и снимает очки, нежно трет стекло платочком. Располневшая, с пятнами на лице Марина подает ему книги и стеснительно прикрывает руками живот. Вот и ее я буду помнить всегда: наш первый и последний танец в парке, еще в ту пору, когда я смущался, и потом только взгляды, взгляды и никаких слов, никаких приглашений, хотя все могло исполниться. Да, все могло быть, но время прошло, и помнятся только взгляды и вопросы: «Марина, вы мне Евтушенко оставили? Марина, вы не забудьте». И даже не «ты», а «вы», и теперь уже навечно. Клиент берет книги, радостно хмыкает, тянет на нос очки и листает, листает страницы, сияя и бормоча: «Возьму, возьму, возьму…» Книг много, и к античным, западным, американским, русским, центральным и областным он непременно добавит еще какие-нибудь убогие брошюрки, методики, популярные графоманские серии. И это еще не конец. В киоске он набирает кипу газет и журналов и опять кланяется, опять ему сулят оставлять всякие приложения, опять хвалит он что-то посредственное, безликое и уходит с переполненным портфелем. Тут он встречает меня и немножко побаивается, знает мою скверную привычку издеваться. В душе он считает меня циником. А мне жалко его зачастую. Уже никогда-никогда не задрожать ему над строкой так, как мне, потому что отдал свое сердце всему без разбору.

Я стою и улыбаюсь ему вслед. Зачем живет человек? Знания его велики, кто же спорит, но, накопленные без любви, они никого не согрели.

Я стою и стою. Куда бы еще пойти? Жарко, ничего не хочется делать: ни читать, ни сидеть, ни думать даже. Словно и не уезжал я из этого города и не надеялся на перемены. Да, ничего не случилось за лето: та же улица, те же магазины и те же людские заботы. И я все такой же, неповеселевший, хотя и стараюсь расстаться с собой каждый час.

Выпить бы, что ли? Нет, и выпить не тянет, и никого не желаю встретить. Как хороши, как дороги оставленные места! Но вернешься к ним жить — и тоска. Воспоминания легки и призрачны, в них мало досады, все, что надоело, — прошло, от чего было печально — не так уж и плохо, незаметное и скромное вдруг обретает тихую высокую тональность. Но кончатся воспоминания, и…