Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Кончалось последнее лето моих каникул. Диплом лежал в чемодане, где-то в какой-то школе ждали меня дети.

В стекле отражалось мое лицо. Пасмурный свет скрадывал худобу, глаза выразительно сверкали, дужками летели вверх брови, и я был красив, смугл, полон страсти и нравился себе, хотя еще пять минут назад перед чистым зеркалом в туалете ненавидел свои серые жалостные глаза, нервно-печальное лицо, морщины лба и прокуренные зубы..

Проводница собрала постели, снесла в купе пустые бутылки, брошенные военными.

— Тебя небось встречать будут?

— Нет, — сказал я. — Не знают.

— Телеграмму бы дал.

— Я люблю появляться неожиданно.

— Ах вот оно что. Ты любишь, чтоб падали в обморок?

— Я люблю входить на крик: «Ах, я не одета!»

Сказал и усмехнулся.

— Ну тебя к богу, — отмахнулась проводница и скрылась, добавила, прикрывая дверь: — Ты что ни скажешь — все нарочно. А потом вздыхаешь.

Вчера мне не спалось, я слез с полки, съел яблоко и пошел курить в тамбур. От дыма кружилась голова, я открыл дверь. Какая была ночь! Она манила к себе, как морская вода, так бы спрыгнул, и упал на засыхающую траву, и лежал бы, лежал бы, думая, как прекрасна жизнь, пока тебя не трогают. Проводница сидела за боковым столиком перед раскрытой книжкой с летним расписанием поездов по южной ветке. Я подсел к ней и почему-то вздохнул.

— Сколько ж тебе лет, что так вздыхаешь? — спросила она с усмешкой.

— Двадцать, два.

— О, да лы старик уже. Женат?

— Нет. Собираюсь.

— Девушка, наверно, красивая?

— Ничего, приятная.

— Ох и поплачет от тебя! Или уже плакала?

— Немножко. Было немножко.

— То-то и оно. Характер хороший?

— Характер гениальный. Лучшего не найти.

— Ну и женись. Не пожалеешь.

— Женюсь.

В вагоне шевелились, доставали с полок тяжелые вещи. Курить мне не хотелось, я все-таки затягивался через силу, бросал сигарету и через пять минут начинал новую. Поезд шел окраиной, и в сумеречной пестроте огней я видел те же переулки, трамвайные остановки, белые домишки, которые я всегда замечал с волнением, если возвращался после каникул издалека.

Южный одноэтажный город. Куда я направляюсь, кто меня ждет?

Засуетились пассажиры. В проходе образовалась очередь. В нескольких шагах от меня, за спиной морячка, стояла чудесная первокурсница из медицинского института. Она была уже не в теплой венгерской накидке, которая мягко шуршала на ней, когда она садилась в Сызрани, и не в пестрой рубашке и черных спортивных трико, когда намеренно часто ходила мимо меня по вагону за чаем, или, ожидая к себе внимания, теснилась в тамбуре, или сидела, поджав коленки к подбородку, в соседнем купе среди картежников, тайно доверяясь мне взглядом, как бы выделяя меня среди прочих, а в ярком южном платьице, с нежной лентой вокруг волос и с подкрашенными губками — несмелая, впервые оторвавшаяся в жизни от маминых глаз и еще не испытавшая радости от своей красоты и нетронутости. Все впереди, говорило ее русское личико, все где-то там, в новых днях, в институте, в общежитии, на танцах, в знакомствах и взглядах. Ей жалко сходить, ей хочется в последние минуты обернуться к тем, кому она нравилась в дороге, на кого поглядывала из-под газеты со второй полки, удобно и нежно растянувшись до окна, кого, осмелев, угощала конфетами. И она оглядывалась, неумело скрывая свои намерения, но я все видел, я читал ее как книгу. Мы играли с ней в карты, в тамбуре я думал о ней, как-то заботливо, бесцельно ухаживая. И душа ее тихо волновалась: шутят с ней, ходят за мороженым с ней, хвалят ее глаза, и ей кажется, что она нужна, ее любят, хотят привлечь. А с ней просто было хорошо от усталости и после хитрых двусмысленных разговоров с теми, кто нужен ненадолго. Только и всего.

Поезд остановился на втором пути. Я пожал руку проводнице, спросил ее адрес и пообещал когда-нибудь зайти.

— Если я буду жить здесь, — сказал я.

Первокурсница, тукая каблучками, нерешительно задерживала шаги. Я перенял у нее чемоданчик и молча повел к троллейбусу. Что делать с этим чистым существом? Как тянет она к себе! Но никуда я ее не позову, не приглашу ни в парк, ни на затон, ни в кино. Когда нет впереди ничего постоянного на твоем пути, лучше не звать за собой счастливых или готовых к счастью. Жаль поманить и потом расстроить ее сердце. Наверно, я очень ласково глядел на ее робкое личико — она смутилась и прыгнула на ступеньку, забыв о чемоданчике. Я подал его ей. Всего доброго. Щелкнула перемычка в моторе, в последний раз я полюбовался ее гениальными детскими глазами, в которых уже жило сожаление, и закурил с грустью, хотя курить совсем не хотелось.

Справа, у белого здания управления железной дороги, поворачивали по кольцу трамваи. На остановке я присел на чемодан. Трамваи подходили, пустели, кондукторши выпрыгивали попить из автомата. По этому маршруту курсировали потертые двухвагонки, которые я люблю так же сильно, как старые паровозы.

Опять я в южном теплом городе. Пять лет назад я так же вот сошел с поезда и потянулся по его улицам, на которых у меня никого не было. И сейчас никого. Подумать только — никого близкого, кроме Лерки. Но и от нее я уезжал месяц назад с обещанием не возвращаться и с невысказанной надеждой забрать ее отсюда, если я прибьюсь к какому-то берегу. Я уезжал без нее. Несколько пьяных сокурсников обнимали меня и клялись не забыть, но я-то знал, что они просто вгоряче, во хмелю, а завтра им станет все равно — был я на свете или не был.

— Старики! — кричал я с подножки. — Старики интеллигенты! Наш опыт войдет в анналы. Я плачу. Прощайте, старики! — сжимал я им руки. Помахал со ступенек. Я не пойду к ним ни сегодня, ни завтра. Мне нечего с ними делать, и уж тем более мне не говорить с ними о чем-то глубоко своем. Они умны и талантливы, они интеллигентны и всячески подчеркивают свою избранность, но мне дороже что-то попроще и породней. И все ж обидно порой, что в городе, где ты прожил пять лет, нельзя прийти в горькие минуты к другу, к своему человеку. Его нет. За пять лет не нажить друга! Одного презираешь, на другого не смотришь, с третьим просто скучно, четвертого и уважаешь и ценишь, но во дни риска и потрясений он вдруг покажется тебе трусливым мудрецом. А ведь я читал — были в истории времена, когда росли и множились друзья-единомышленники: революционеры, писатели, передвижники… Один из Тулы, другой из Перми, а встретились — будто век друг другу навстречу шли! А там еще кто-нибудь из Вологды, из Мариуполя, из разных городов русских! И все друзья! А мы?

Подошел трамвай с номером 1298 на последнем вагоне. За оконным стеклом сидела ко мне спиной кондукторша в знакомой синей кофточке, без косынки. Она повернулась и стала ловить свое отражение в окне, поправляя волосы, и ясные ее глаза глядели на меня, но не видели.