Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Э-э! — опознали их студенты, помахали и разом обернулись к Мишке, показывая, как много им стало известно.

Онька рассеянно глянула вслед, вскинула руку и долго-долго держала ее, прощаясь и не ведая, что над нею смеются. Варя стояла отвернувшись и наконец скрылась. Время уносило его от них. Деревня, осень, вечера и знакомые лица — все становилось воспоминанием, и чем дальше отъезжали они, тем сильнее было оно. Опять думалось о поэзии полей, дальних мест, об окошках, запахе в сенках и голосах в тишине, опять представлялась ему Варя, но не в снегу, на холоде, а на лавке возле окна, Варя, та Варя, которую он и позже вспомнит не раз, и совеем уже близко будет думаться о первом снеге, пурге, о том, как удалилась машина, как было холодно и как он не придал тогда значения тому, что женщинам холодно, и чему-то еще непременному, тому, что и для него со временем станет не мечтами, а жизнью.

1965

По вагонам зажгли свет, и теперь из тамбура поле казалось темнее. Дверь в тамбуре была открыта. Я высовывался наружу, то замирал, то орал песни, то прикидывал по табличкам, сколько мне еще ехать, курить, забавлять проводницу и думать о нескольких днях, мелькнувших в доме матери, и о том, что меня ждет.

Проводница мела сор из вагона, поругивалась за разбросанные окурки и чад на весь тамбур. Завидно мне было смотреть на нее. Она несла службу, неделями и месяцами слушала стук колес и свыклась с беспокойной нелегкой долей своей. Готовит ли она вагон к узловой станции, кипятит ли чай, объявляет остановки — в мыслях у нее свое, и хочется ей поскорее добраться домой, сдать вещи в служебку, очутиться на несколько суток в родном углу, в семье — перестирать, выспаться, поесть домашнего борща, порадоваться возле детей и мужа. И все хорошо, просто, всему свое время. Завидовал я не благополучию, а кажущемуся бесхитростному ее согласию с жизнью, от которой, как говорят и поют в народе, никуда не уйдешь.

— Ну-ка, молодой, интересный, — толкнула она меня локтем и побила веничком по ногам. — Подвинься-ка. Как тебе не надоест торчать в тамбуре? Такой заполошный пассажир мне попался. Знала бы — не брала. И курит и курит, так часто курит — просто страшно смотреть. Что ж с тебя дальше-то будет? Удивляюсь, как тебя могут девки любить!

— Откуда вам знать, любят они или нет?

— Вижу, как они зыркают на тебя.

— Да разве они могут меня не любить?

Стоявшие в тамбуре пассажиры слушали нас с интересом.

— Вообще-то ты ничего, — разогнулась проводница и засмеялась. — Как говорится, жизнь можно отдать за такую походку.

— И жизнь, и слезы, и любовь, да?

— Да-а, уж от такого, наверно, и слез наберешься. Пока борщ сваришь, он тебя семь раз обдурит. Ну-ка пусти.

Я засмеялся.

Раньше бы я вытащил из кармана блокнотик и в уединении записал что-нибудь такое: «Опять еду в поезде дальнего следования, после пересадки, которую я сделал, отстав от своего поезда на одной из станций. Как всегда, чуток к дороге, много лиц, много видений мелькает передо мной. Вечереет, темной полосой бегут поля, в вагоне желто, тесно, обслуживает нас сероглазая проводница лет сорока, я с ней шутливо пререкаюсь, и она сейчас сказала обо мне: «От такого и слез наберешься. Пока борщ сваришь, он тебя семь раз обдурит». Если не повезет, если жизнь не задастся, наймусь в проводники, буду носить постели, выкидывать руку с флажком, видеть остающиеся под ногами места и выдумывать себе по ночам непрожитые мгновения». Но нет же, едва ли это успокоит меня, подумал я теперь. Едва ли. Хорошо восторгаться чужой жизнью, пока смотришь на нее глазами пассажира. Изо дня в день, из недели в неделю, от станции к станции нести суетную дорожную службу, недосыпать, мыть туалеты, выбрасывать корки и бумагу и уже не замечать прелести остановок, задержек возле столбов, полей, лиц, названий — легко сказать, да трудно перенести! Я и этого не записал теперь, надеясь на настроение, когда я записываю только редкое и простое, из чего и складывается все сложное в жизни.

— Сколько вам платят? — спросил я у проводницы.

— Платят — некуда денег девать. Семьсот рублей.

— Новыми?

— Старыми. На новые я ничего не считаю.

— Надоело?

— Работа цыганская. Никогда дома не бываешь.

— Теперь уж и цыгане сели по домам.

— И все равно бродят по вокзалам, золотят ручку. Натура такая.

— Хоть бы в нашем вагоне одна ехала. Погадал бы: будет мне счастье?

— Бро-ось.

Проводница ушла. Я посмотрел на часы. Да места оставалось сорок минут езды. Мягкая желтеющая степь обдувала вагоны обостренным запахом листьев. Я возвращался на старое место. За Уралом, на моей родине, давно уже спустилась ночь, и мать моя высчитывала перед сном, какие пошли сутки со времени моего отъезда, и нынче вечером подумала: «Должен приехать уже». Если бы я не отстал от поезда на одной из станций за Казанью, я бы расхаживал сейчас по тесным от зелени улицам южного города, с которым месяц назад прощался навсегда. На той станции поезд засунули на третий путь, за товарный состав: стоянка намечалась короткая, но я не справился у проводницы и пошел, пролезая под вагонами, проводить и подтащить чемодан очень симпатичной особе — с такими мягкими цепкими губами, с таким значительным молчанием в глазах, когда она смотрела на меня в гулком тамбуре ночью, на ветру. Она занимала боковое место у окна, и, когда я проходил мимо покурить, она, перелистывая страницу «Смены», как бы между прочим вскидывала глаза, и я отмечал, какие они тоскливые и какие крупные и ласковые у нее губы. Ее обтянутые брючками ножки, ее походка и дорожное податливое любопытство к мужчине нравились мне. Сначала она скромничала, притворно била меня по рукам, но потом быстро привыкла ко мне. Сходя, отдала мне свою сумочку и чемодан, и я проводил ее вниз за базарные столики. Пока мы прощались, поезд тронулся. Я побежал, сгибаясь под вагонами, и, вынырнув, увидел мелькающие высоко надо мной подножки и окна. И уже не хотелось стоять с ней за станцией, было с ней скучно, не так обаятельна и мимолетно-дорога стала она, как в тамбуре ночью. Она уехала автобусом через два часа, а вечером меня посадили в вагон южного сообщения.

Часы мои все еще показывали местное время, и это снова напоминало мне о доме, где спала мать. Дни в гостях пронеслись быстро, я и не успел посидеть возле матери, поговорить и успокоить ее. Да и чем бы я мог ее успокоить? Я мог лишь притвориться беспечным и везучим, и все равно бы она не поверила мне. Каждый день навещали наш дом ребята и девушки, товарищи моих школьных лет, теперь уже взрослые, озабоченные житейскими буднями. Они хорошо ко мне относились. В нашем районе меня еще помнили. Ну как, ну как? — спрашивали меня всюду с такой надеждой, словно всю жизнь рассчитывали увидеть меня на вершине. А я мялся и шутил, и это опять уверяло их, что я не пропаду, везде сумею поставить себя и выплыву на любой волне. «Ну как? — спрашивала поздно вечером мать, когда я, вымотанный встречами, со вздохом валился на кровать. — Всех увидел? А девочку, с которой в школе дружил, видел? Она, говорят, замужем, им квартиру дали, оба хорошо получают», — говорила мать с очень понятной мне завистью и с намеком на мою неустроенность. Тогда я обнимал ее за плечи, усаживал рядом с собой и обещал что со временем обживемся и мы.