Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Высокий доцент наш шел по правому краю с женой и через каждые шесть шагов подергивал головой. Жена была кривонога, суха и кокетлива, как девочка. Доцент славился изумительной осторожностью. Вот уже около двадцати лет он раскапывал в архивах бумажки, имевшие любое отношение к жизни и деятельности одного сомнительной честности писателя. Когда-то писатель заполнил анкету, составил справочку, отозвался открытым письмом на высаживание цветов, а спустя годы доцент опубликовал их в местной печати с восторженными толкованиями. Если бы осталось свидетельство, что в каком-то году писатель уступил в трамвае место старушке, то и об этом бы поведал теперь гибкий гениальный доцент. «Ой! — вскрикивал он на практических занятиях в сложные минуты. — Ой, вы, пожалуйста, обдуманней выражайтесь! Я каждую минуту сижу и думаю: вот сейчас встанет и ляпнет, встанет и ляпнет! Я вам поставлю зачет, Шуваев, — обращался он ко мне, — только, ради бога, не распространяйтесь на моих занятиях. Зачем вам это нужно?»

— Подойдем?

— Ты что? — вспылил я.

— Он вообще-то добрячий мужик. Вне работы он отличный.

— Коне-ечно! Еще бы!

Доцент нас заметил и опустил глаза. Георгий тайком от меня ждал его взгляда, и, когда я подумал, что он бы незаметно ответил доценту кивком головы, меня неприятно передернуло. Что стало с людьми! Даже хорошие, в общем-то честные люди научились выгадывать и жить вопреки своей совести.

— Гена, — сказал Георгий, — ты тоже иногда перегибаешь палку. Нельзя же так.

Я промолчал.

Мы подошли в конец улицы. Впереди чернели ворота больницы, справа спадала дорога к затону и протоке. Оттуда по казачьему шляху уезжал в старину на Темрюк молодой Пушкин. И кажется, ему было тогда столько же, сколько теперь мне. Ну, чуть больше, чуть меньше — неважно.

Возле парка скрипели на повороте трамваи. Две коротенькие остановки — и окраина, длинная шоссейная аллея возле железной дороги и по бокам — поля, перелески на горизонте. За аллеей, за первыми деревьями, чью необычность и красоту я и сейчас не могу отметить словами, в дымке появляются горы, маячат, заступают своими пологими вершинами простор, и едешь, едешь, пока наконец не возникнут повороты на море.

Высокие пышные своды парка не пропускали звезд. Сыпались и рябили воду фонтаны, не крутилось колесо обозрения. Я никогда еще не видел этот город с высоты. Южный, южный город. Сколько бродить мне еще по нему? Годы, месяцы, последний вечер? Порой он бывал мне противен, убежал бы в какой-нибудь пасмурный северорусский городок, но иной раз я не мог жить без него — особенно по вечерам, когда можно прыгнуть в трамвай и через несколько остановок оказаться в прохладном, густеющем поле с лошадьми вдали.

— Расскажи что-нибудь, — попросил Георгий. — Что дома делал?

— Отдыхал.

— Шлялся?

— Нет.

— Врешь.

— Зачем? Любовь я еще мог бы скрыть, а зачем скрывать похождения?

— Посидим, — показал Георгий на студенческое кафе в уголке парка.

Мы заняли места, Георгий подозвал официантку, заказал вина и пива.

— Я дома был ангел, — сказал я. — Вообще жалею, что с матерью мало побыл. — И я опять вспомнил мою сухонькую старушку, наш двор, небо над нашим домом по вечерам, комнату с окном на болото, в которой я читал по ночам письма Пушкина. — Письма Пушкина читал, и хотелось в деревню, в глушь. Какие письма! — воскликнул я, и все сжалось во мне от воспоминаний. — В Михайловское он приехал. Няня уже померла, он повзрослел, намотался. Почти как в стихотворении, помнишь? Ну «…вновь я посетил…», забыл, что ли? Встретилась, говорит, мне вчера баба, я сказал, что она изменилась. Да и ты, говорит она ему, мой кормилец, состарился да подурнел. Хотя могу, вздыхает, сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Слышишь интонацию? Песня!

— Память у тебя хорошая.

— Когда любишь, память как подруга. Разве поймет эта собака, — сказал я про доцента, — что значат для меня слова: «Хорош никогда не был, а молод был»? Или: «Да и ты, мой кормилец, состарился да подурнел»? Разве хватит у него воображения, разве он вздрогнет?

— Опять ты расстраиваешься…

— Но как же, как же, Георгий! Я ведь живой. Неиспорченный. Нет, ты не понимаешь, в чем я неиспорченный. Понял? Или нет? Ну я объяснять не стану. Поднатужишься, если захочешь. И вот получается так, — стал я зачем-то доказывать, горячась, — что все хорошее, тонкое, сложное, как ты говоришь, чем меня наделили мать, жизнь, книги, оно никому, оказывается, не нужно, оно, видишь ли, почему-то не нравится.

— Слушай! Пожалуйста, цитируй Пушкина, кто тебя осудит.

— А-а! Ничего ты не понял.

— Почему ты так думаешь?

— Наверно, потому, что сложилось странное понимание худа и добра.

— Вечно ты.

«Ду-у-урак!» — чуть не выкрикнул я.

Передо мной сидел все тот же Георгий с добрым мясистым лицом, за его плечами мутно выступала сетчатая ограда и близко сверкали на насыпи рельсы железной дороги. Поле уже померкло.

Мы разлили вино. Я на минуту закрыл глаза. Из-за кустов слышались звуки симфонического оркестра. Музыка всегда напоминала мне, что человек одинок.

— Последний день?

— Кажется, — сказал Георгий. — Я ходил два раза. Оркестр Северо-Осетинской республики, но, знаешь, ничего. Неплохо звучит. В позапрошлом был Светланов. Мы не с тобой были?

— Нет. Я почти не ходил на симфонические концерты. Один раз только с Леркой был. Когда Вероника Дударова приезжала.

— Вообще ты в театры не ходил — ни в драму, ни в музкомедию.

— Смотреть нечего. В драме плохо, а в музкомедии вообще гнусь.

— Не люблю я этих артистов, — сказал Георгий.

— Издалека они манят. Когда-то особенно манили.

— Теперь прошло?

— Наверно. Но и теперь бывает. Ре-едко.

— Устал ты, что ли? Вид у тебя усталый.

— Так что-то, — уклонился я. — Не пойму.

— Жениться не думаешь? — спросил он и, конечно, дал понять, кого он представляет моей женой.

— Тебе интересно? — сказал я.

— А эта… подруга дней твоих суровых… здесь?

— Там же, где была.

— Где же там?

Любопытство его по мелочам поразительно. Ему почему-то всегда интересно знать — кто с кем, когда, кто видел, кто что об этом подумал, как к этому относится тот, другой, третий. Он понял, что я против расспросов, позвал официантку, заказал пива. По железнодорожному полотну застучал товарняк. Состав был длинный, и мы слушали, как стучат в вечерней тишине парные колеса.

— Хорошо стучат колеса, — сказал я слабым голосом.

— Что?

— Стук, говорю, долгий.

— А, да. Мне во дворе шум надоел.

Официантка принесла бутылку «Тамани».

— Пива нет.

Георгий налил до краев, мы чокнулись, не поднимая глаз. Неинтересно стало. Я сам нарвался на откровенность, на минутное признание и пожалел. Зачем что-то доказывать?