Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Положили в несгораемый ящик мою трудовую книжку, поставили печать, завели дело, написали мою фамилию в бухгалтерской ведомости, дали мне кабинет, права и обязанности. Попробовали испытать меня дети, коварно ждали моих мер, но я только засмеялся и рассказал им одну историю, потом другую, потом мы пошли в лес, потом поиграли в футбол, покупались и пешком сходили в район, и они сразу же привыкли ко мне. С детьми я забывался.

Но в пустой квартире я был один. Я понял, что не могу жить один. Я ждал е е. Я не писал писем, я собирался за ней и просил замены на три-четыре дня. Я вдруг подумал, сколько мы пережили неслучайного, подумал, как она плачет и разуверяется из-за меня, из-за того, что я бесконечно оттягивал срок и что у меня будто бы есть высокие требования к жизни. А может, их вовсе и нет? Может, я стараюсь обмануть сам себя, пасую и бегу от самой жизни, бегу в сны, в призрачные обстоятельства, где я казался себе милым, грустным героем-страдальцем? Может, мне стало привычно вести себя так, будто мне положено освобождение от простого, но тяжелого бремени?

Я поехал за ней. Ехал и вспоминал разные дни с нею. Три недели без нее казались долгой разлукой. Вспоминал первую встречу, когда она удивительно быстро доверилась мне. На танцах во дворе клуба она стояла с подружкой, и большие ее глаза щурились на заводских парней. Я станцевал с ней раз, другой, третий и в тот вечер проводил ее. Настроен я был весьма легкомысленно. Я болтал и болтал, она падала ко мне на плечо, хохотала, и так мы пришли на затон под высокий шелест южных тополей. Светила луна. Внезапно шутки иссякли. Ее простодушие и доверчивость меня образумили. Мы сели в траву и поглядывали на реку, на горы, скрывающие адыгейские аулы.

— А ты не такой, как я подумала, — сказала она.

Я в ней тоже ошибся.

— Я тебя не боялась тогда, — говорила она мне после, уже в близкие дни и минуты.

Я ходил с нею повсюду, встречал ее в полночь с дежурства, катался с ней на трамвае, пока она заканчивала смену. И все же я часто подумывал: это хорошо, но так, ненадолго, это еще не мое, пришлось под настроение, пока тоскливо. Но с каждым днем мне было все интересней, я как-то скоро и надежно привык к ней, изредка опасаясь поддаться ее обаянию совсем.

«Сегодня последний раз, — говорил я себе, когда мне надоедали ее ласки, ее надежды на вечные встречи и жизнь рядом со мной. — Последний раз. Не приду больше. Потоскует и забудет. Не приду. Пора, пора бросить, пока не связала совсем».

И не выдерживал, через неделю стучался в ворота, кидалась ко мне собака, и следом выходила в халате она, сначала хмурая, неприветливая, потом прежняя, укоряющая только глазами.

Поезд пришел утром. Я еще не отвык, и меня не охватило сейчас чувство возвращения, как бывало, когда передохнешь и станешь обходить знакомых, слышать: «О-о-о! Кого вижу!» — покуривать, не остывая от дороги и сохраняя в себе нездешнее чувство.

Сейчас я не замечал ни площади, ни улицы к центру, ни тяжелого собора, До половины заслоненного новыми зданиями. Я просто шел мимо, торопился к Лерке и думал: «Не дай бог, если она работает, неохота обниматься на людях, застать бы ее одну в комнате». У меня даже голова закружилась, когда я представил эту сцену.

Полчаса я стоял на трамвайной остановке, следя за кондукторшами. Раньше влезешь в последний вагон — слышишь ее голос:

— Там на последней площадке все с билетами? Гражданин, у вас есть?

— Он наклюкался, — говорю я, пробираясь к ней, — поругался с женой, зачем трогать человека, зачем?

— Ты? Откуда? Я тебя вчера ждала.

— Когда ты заканчиваешь?

— Я сегодня во вторую.

— Я подбегу к последнему рейсу.

— Кондуктор? Какая остановка?

— «Мира»! — дергает она за веревочку. — Передние, возьмите билеты. Вам два? Помельче давайте, сдачи нет. Ты голодный?

— Кондуктор, билетик.

— И мне оторви.

— Ладно уж, тебе можно и так.

— Я боюсь контролера.

— Скажу: это мой муж… — и тяжело, укоризненно смотрит на меня.

Но где же она теперь?

В городе стояла тишина. Я шел с самого конца улицы, и меня как бы не было здесь, я все еще жил далеко, город вставал передо мной как во сне. Южный, зеленый, ласковый город. Уедешь и не помнишь его обид, а помнишь силуэт по-деревенски тихих, обвитых зеленью мест, таких тихих, как будто кругом говорят только шепотом.

Квартира проводницы в глубоком дворе была на замке. «Проводница в поездке, — подумал я, — тем лучше. А Лерка, верно, слоняется по магазинам или сидит в кино и не подозревает, что я ищу ее».

Город, южный город. Пять лет своей жизни отдал я ему — да и какой жизни. Пять лет самой прекрасной поры, самой живой, невозвратно-верующей, когда ничто не страшит, а манит, обещает, когда дом твой — тягостный карцер, потому что на улицах города, на его камнях, под листьями акаций и каштанов, бьется, шумит жизнь! Пять лет я бродил по его переулкам и площадям, по кинотеатрам, базарам и подъездам хорошеньких девочек. Пять лет! Пять зим, пять весен, пять осеней, пять, пять! Пять лет жил, взрослел, шутил, целовался, скучал, надеялся и не слишком дорожил красотой и особенностью южного уголка, хотя всегда, кажется, ловил сердцем вечернюю его мягкость и щемящую унылость осенних прощаний.

Осень всегда монотонно сорила листьями, улицы светлели и раздвигались. И в городе, и на затоне становилось еще тише. За протокой синели волнистые далекие горы, закрывшие собой адыгейские аулы. От затона поднимаешься вверх мимо общежития, повернешь в парк — там редко и скучно, по желтеющей дорожке задумчиво удаляется какая-нибудь женщина, тонко свисает с ее руки сумочка, женщина стройна, далека, и хочется долго думать о ней. Листья везде: на танцплощадке, на скамейках, в пруду. Близко кричит паровоз, ломко сверкают окна вагонов. Куда бы пойти, кого бы встретить? А в декабре цедятся, цедятся дожди, рано загораются окна и плафоны. Парк раскисает, вяло колышутся ветки. Упадет в январе снег, освежит, обрадует белизной и морозом и тут же стает, стечет с тротуаров. Южная зима! Где-то за тысячи километров отсюда соскабливает со ступенек ледок моя мать, кутается, топает валенками у порога и спешно захлопывает дверь, а я хожу с непокрытой головой, ссорюсь и мирюсь с Леркой, читаю, уже поджидаю весну. Мне было плохо и неспокойно всю последнюю зиму, я почти никуда не ходил, потому что — куда ни пойдешь — везде одно и то же, везде что-нибудь напоминало о молодой поре, которой, казалось, не будет конца, но она уже почти прошла, и этой зимой началось что-то новое, взрослое и такое смутное, что не хотелось даже думать об этом.

В кинотеатрах шли простенькие фильмы, в драме все так же скверно играли, гастролеров я не терпел. День я еще кое-как коротал. Но с сумерками, примерно с половины десятого, я не знал, куда прислониться. Я долго не засыпал, лежал на спине в высокой комнате и думал, думал, и мысли были все те же и те же. Становилось опять нехорошо, непременно вспоминалось прошлое, когда было легко. К полночи, когда я прислушивался к сонному дыханию ребят, мне вдруг казалось, что плохо лишь мне одному, безысходно мне одному, а все покойны и счастливы. Я вставал и выходил на улицу, иногда бежал к Лерке и будил ее.