Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Наконец наступила весна. Весной город особенно юн по вечерам. Цветут акации, буйно вспухает парк. В его левом углу, как на дне, переливается морем голов танцплощадка. И горячо видеть парочки, тесное колыхание тел, вольность барабанщика, слышать ропот голосов в перерыве и близкие гудки проходящих наверху паровозов! С каким нетерпением суешь в окошко копейки, берешь билет, проходишь, втираешься среди солдат, прикуриваешь и жадно, полным вздохом затягиваешься, оглядываешь толпу, возбуждаешься. И уже ищешь себе покрасивее, наступаешь на ноги, ловишь первый стук барабанщика. Между голов видны две девушки, одна порочно тиха, другая мала и застенчива, и какую же выбрать? Пока думаешь, начинают играть, первую уводит великан со спортфака, другую — пожилой, еще одну — мальчишка-солдатик. Еще раз закуриваешь. Девчонка упирается в плечо солдата, перемигивается с подружкой, которую никто не берет. И смотрит, смотрит сюда. Но где же та, которую увел великан со спортфака?

Вспоминая, я иду к затону, к протоке, ложусь там на возвышении. Закрываю глаза и клонюсь лицом к земле, не думаю, не ворошу своих дней. Потом надоедает, встаю, возвращаюсь по той же улице вверх, отворачивая лицо от знакомых корпусов. В институте растворены окна, слышится тонкий напевный голос интеллигентного лектора. Как и пять лет назад, пришли в узкую аудиторию новые мальчики и девочки, и для многих впервые воскресла Эллада, закружили им головы мифы и трагедии, о которых маленький, с артистичными руками лектор рассказывал так же таинственно, как и при мне. Теперь уже не я сижу там в уголке с чистой толстой тетрадкой перед глазами, не я выхожу в перерывы покурить, не я и не мои товарищи ждут профессора русской истории, не для нас звучит старославянская речь, теперь никогда не открыть мне в первый раз Гомера, Сафо, Овидия. Прошли мои великие ранние дни очарований, и я завидовал тем, кто еще сможет поахать и пораскрывать рот.

Мимо больницы, сквера и трамвайной остановки прошел я в одинокий парк. Осень, осень… Кого бы посетить, пока нет Лерки?

В конце аллеи пыльно струилась синяя дымка. В полосе света шла к пруду женщина. Она необычна и прекрасна, как и все в теперешнем парке, и ее мечтательная походка, ее сумочка в руке, медлительность так несказанно хороши, точно это не наяву, а на картине. Я так же лениво ступаю за ней, не догоняю, тяну наслаждение, любуясь издалека, боюсь подойти и разочароваться. Но шаги ее короче моих, она приближается, я уже вижу ее серые туфли, неподрезанные волосы на зеленой кофте. Неуловимое и чужое вдруг предстает похожим — и очертания тела, и движение. Она задерживается и отрешенно глядит на гусей в пруду.

Это Галина, нет никакого сомнения — это она.

— Гражданка, не пугайте гусей, — говорю я. Она, вздрогнув, оборачивается, смущенно щурит близорукие глаза. Во всем парке нет никого. — Привет.

— Здравствуй… — сказала она, не посмела добавить «Геныч». — Ты как?

— Шел за тобой издалека.

— И долго?

— Минут семь.

— Скажи. Раньше бы я почувствовала.

— Но то ж раньше, — говорю я, и оба мы вспоминаем. — Что ж ты здесь и одна?

— Хожу. Свободная минута. А ты?

— Тоже случайно.

— Мне сказали, ты уехал. Не понравилось?

— Наоборот.

— Я так и знала.

— Почему знала?

— Ну хотя бы потому, что знаю тебя.

— Я мог и перемениться.

— Кое в чем — наверно. На вид ты уже не тот.

— Старый?

— Не старый. Тихий.

Мы не разговаривали два года, даже не здоровались. Мы стояли и думали, как два года молча ходили мимо. Так у меня было со всеми. Иногда люди бросают своих спутниц и, однако, остаются друзьями. Женятся, забывают и как-нибудь случайно окажутся наедине, и она его пригласит к себе, помилуется и легко отпустит. У меня было иначе. Часто я с отчаянием спрашивал: почему мне так трудно расставаться с ними? Они быстро ко мне привыкали, исчезала легкость, и они терпеливо ждали, когда я скажу желанное слово, грустнели день ото дня. И, расставаясь, мы становились врагами. То же постигло меня и с Галиной. Но как мы ни старались казаться чужими, прошлые дни по-прежнему беспокоили нас — они напоминали о чистых ласковых минутах, которые ценила она и не ценил я. Мы вспоминали одно: темную после занятий аудиторию на третьем этаже, возле деканата, когда она ушла вниз и принесла с вешалки свое и мое пальто. Она позвала меня репетировать сцену из пьесы, в которой мы играли главные роли. Она сказала мне об этом еще в последний час, когда меня выгнали с лекции и я, проклиная, доцента, зачем-то доказывал ей, как страшны в жизни глупцы, если им преподносят власть. Она нежно трогала меня за плечо. Целую неделю я отказывался от роли и наконец уступил перед ней. Я видел, что ее не интересовала самодеятельность, ей нужен был я! Что она нашла во мне тогда? Верила в меня, что ли? Наверное, я лишь строил из себя мужчину, выглядел же просто симпатичным мальчиком. Я всегда был моложе своих лет. И сердцем, и умом, и внешностью. Отчего такое запоздание — не пойму. Обидное запоздание, и только молодость сердца еще как-то утешает. А женщины тонко чувствуют.

Помню, она повела меня на третий этаж. «Сволочь, — проклинал я доцента. — Какая сволочь!»

Аудитория была свободна. Мы открыли окна. Сквер облетел, высох и стал прозрачен. Наискосок, на старой Пушкинской улице, где недавно мчались на тачанках киноактеры, выпивали за киоском рабочие, разложив на бочках белые свертки с таранкой. Изредка ползли за ветвями акаций трамваи. Раздался звонок с лекции, она спустилась на вешалку и принесла два пальто. Все еще готовясь репетировать, я задвинул ножку стула в дверную ручку и стал у окна. Голоса в коридоре замолчали, время летело. Смеркалось, полил дождь. Я раскрыл текст пьесы и подошел к ней, сказал, о пьесе нимало не думая:

— С чего мы начнем?

Она стояла нежная, чуткая, готовая понимать меня всю жизнь. Небольшие близорукие глаза признавались, выдавали ее невольно.

— У тебя плечо в извести, — сказала она, касаясь рукой.

И репетиция не состоялась.

…На вид она совсем уже женщина, хотя не полна, не солидна, и все же чуть-чуть не та, как в былое время.

— Может быть, присядем где-нибудь? Ты не против посидеть со мной?

— Не против… — сказала она значительно.

На открытой веранде мы выбрали столик, тот самый, за которым двадцать дней назад сидели с Георгием, слушая, как стучат колеса товарных составов.

Я глядел на нее. Я глядел на ее глаза, белые волосы, на татарские скулы. Она была русская, но в ласковые минуты я называл ее татаркой. Она смущалась.

— Ты знаешь, — сказала она, закуривая, — умер Волынский.

— Да ты что?!

— Приехал из Москвы, выходит его книга в двух томах. На защите сказал кто-то из академиков: каждая глава диссертации могла быть докторской. Такой веселый был, собирался в Новгород. В последний день я встретила его возле книжного, покупал новый том летописного свода. Смеялся, приглашал меня домой. А вечером успел только крикнуть жене и умер. Сердце.