Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Шифоньер был очень тяжел. Мы отодвинули его от стены, чтобы легче было белить! Со стола удобнее белить потолок, и мы его оставили посередке. Комната сделалась совсем гулкой, и я весело попробовал голос, запел. Потом вымахнул к колонке, набрал воды и вылил в известь, размешал, подбавил синьки, подрезал кисть, обмакнул и попробовал цвет. Цвет был что надо.

«На первый случай, — подумал я, забираясь с кистью на стол, — мы перебьемся в моей комнате, побелим, кое-что купим. Много ли нам надо? Хорошо, что она где-то бродит, побелим, и я деликатно выпровожу проводницу в кино или в гости, и Лерка застанет меня одного».

— Я бы сама, — остановила меня проводница. — Дай-ка.

— Я только потолок, вы не достанете.

— Выпачкаешься.

— Я сниму рубашку. Хочу ж вас задобрить.

— Я и так добрая.

— Жизнь моя-а, лю-бо-овь моя-а! — дурашливо заорал я во всю мочь.

— Веселый ты человек, — похвалила проводница. — Как посмотришь — легко с тобой, пока ты не куражишься.

— Может, и не легко, но думаю, что интересно.

— Так ты, значит, наездился уже? — подняла она вверх голову. — Или еще поедешь? Мы тебя частенько вспоминали. Как вечер, так и вспомним. Сейчас бы, говорим, пришел, что-нибудь наплел, посмеялись бы.

Неприятно мне бывает, когда так говорят обо мне. Меня и в институте это обижало. Тот же Георгий всегда ждал от меня каких-то хохм, штучек и ни разу не догадывался, что наедине, забившись в комнате или на затоне, я был грустен и несчастен. Как часто первое случайное впечатление прочно застревает в нас, и мы уже не можем избавиться от него, боимся лишний раз вглядеться в человека, боимся подумать серьезно — лень, некогда, всегда отвлекает свое и только свое. Для проводницы я так и останусь пассажиром скорого поезда. Я ее не судил, нет, но все же…

Стены она белила сама. Я сидел на пороге. Она вдруг тихо запела, и я сперва про себя, а потом уверенней и громче подтянул вторым голосом. И мы распелись за работой, кончали одну и начинали новую, увлекаясь и пренебрегая соседями, которые могли слышать нас. Уже к вечеру она рассказала мне историю, которая меня потрясла. Она невзначай обмолвилась о своем родном приморском городишке, где на окраине жила она после войны, имела мужа и краше этого местечка, лучше своей судьбы ничего не искала и ни о чем не загадывала. Но женщине мешает на свете только женщина.

Очень долго и подробно рассказывала она о жизни с мужем, о счастье своем до поры, до времени. Потом…

— Потом и случилось, — сказала она и полезла на стол. И замолчала, словно забыла, что я жду.

— Ну и как же было?

— Разбили нас. За старым базаром жила одна незамужняя. — Она окунула кисть в известку, отряхнула и потихоньку водила ею по стене. — Красивая. У нас каждое лето курортников наезжало, были прямо писаные, а такой, как Анька (Анькой ее звали), такой и не помню. Не скажу точно, как у нее получилось: доброй ли волей или еще как, но, когда немцы у нас стояли, она якобы погуливала с офицерами. Может, и придумали языки, я не видела, но факт тот, что хорошим не кончилось, ясно: прижила дочь. Родила, а тут и наши успели, армия наша. Немцев кого побили, кто удрал, а она — куда ж ей, к кому? — она и осталась с немецким ребенком где и была. Таскали ее кругом, допрашивали… Нет, отпустили, на базаре контролером работала. Никто с ней не разговаривал, на гулянках ей волосы рвали, да не за немцев, а мужиков отбивала, красивая ж. Подай мне синьки, что-то цвет не нравится, жидко.

Я принес синьку.

— И что бы ты думал! — воскликнула-она. — Спутался мой с ней. Сначала, видно, тайком, «в город пошел», а сам — туда. Я и не думала, бог спаси, мы жили хорошо. А потом что ж: потом и в открытую прямо! Стал у меня развода просить. Я и к прокурору, туда-сюда, люди вступились, давай срамить, угрожать, стекла ей били сколько раз, фашисткой обзывали. И его не узнать! Сдурел: «Люблю, говорит, мало что у нее там в войну было, я у ее ног не стоял, бабы ж вечно набрешут». Я к ней целый месяц ходила, подкараулю, как его нет, и бегу, плачусь, отговариваю. Сколько я тогда переплакала! Меня люди научили: землю, говорят, собери, когда собаки грызутся, заверни в тряпочку и посыпь им в постель или воду у старухи наговори, нашепчи и дай ему выпить. Все перепробовала, разными путями старалась. Ничего не помогает. Исхудала, страшная, приду к ней, и обидно и стыдно перед ней: ее ничто не берет, стоит руки в боки, гладкая, глаза черные. «Хотела, говорит, отбить и отбила. У меня, говорит, может, последнее, что в жизни осталось, — он».

Она заплакала. Я молчал. Очень неловко и стыдно молчать в таких случаях, будто в чужом горе виноват только ты. Но и пробормотать утешительное (мол, да, какие сволочи!) я не мог, потому что в тех людях, которых она не забыла и не забудет, таилась своя сложная жизнь, и не оценить ее одним словом.

Мы не смотрели друг на друга.

— Продала я дом, пособирала вещички и поехала куда глаза глядят. Спасибо, добрые люди попались, устроили меня на железную дорогу проводником. Самое подходящее дело: всегда в поездке, кругом незнакомые, оно, ровно, и легче стало, нет-нет да и забудешься. Сорок шестой, сорок седьмой — какие годы! Попала на веселую линию, там и в карты на женщин играли, и… Тоже повидала, натерпелась, пока их не пересажали. Теперь вот погляжу на молодежь — черт, их знает! Все чего-то мало им, и то не так, и это не так, и сами не знают, чего хочут. А мы не такое пережили — и ничего.

— И вы больше не слыхали о них?

— Про Аньку? Нет, не слыхала. Интересно бы повидаться. Так лежишь иной раз, вспомнишь — хочется увидеть. Обидно, конечно, сам понимаешь, а скажи ты, перестала на нее злиться! — сказала она и сама удивилась, застыла с отведенной рукой. — То ли постарела, то ли я сердцем слабая. Она, если разобраться, хорошая баба была, Анька-то. Может, она поневоле с немцами жила — докажи попробуй. Они, те, кто позорил ее, хуже во сто раз были и с немцами больше гуляли — да никто не видел, умели. Потом, когда наши вступили, опять чистенькие были. А она не скрывала. Было, — значит, было, не арестовали же. И мужики ее любили. Ой, да что там, как вспомню этих соседок — до чего постылые люди! Дура, слушала еще их, слова от них перенимала, по улице кричала. Тяжелая история. Так бы встретить, интересно: сложилась у них жизнь, нет? Должна бы. Теперь девочка у нее большая, в мать была, да и своих нажили, думаю. — Она слезла со стола, поболтала кистью в ведре, полюбовалась сырой стеной, а мыслями была далеко-далеко, в том времени. — Я тебе самого главного и не сказала. Не скучно? Ну, я в двух словах, а раз заговорили об этом, то сегодня и к тебе доберемся. — Она усмехнулась. — Бабы эти и выгнали их.

— Как выгнали?

— Очень просто. Сперва девчонку ее хотели утопить. Как дочь фашистки, дескать. Мол, утопим, и она руки наложит. Либо он ее бросит. Поймали девочку и понесли к морю. Люди увидали — и ко мне: так и так, бабы девочку к морю потащили. Я тоже белила как раз, вот сегодня бы, например: Выскочила — а они уже далековато отошли. Я тут же двоих мужиков прихватила — и вслед. Прибежали мы — они это раздели девочку, лопочут с ней, конфетки дают. Так мы как взя-али их в оборот, как начали чистить, и матом, и руками: «Ах вы, звери, девочка-то при чем, она вам что?» — Я не желал, чтобы она продолжала. Она плакала потихоньку от меня, вытирая слезы рукой. — Век не забуду, — сказала она. — Василий мой узнал, вечером приходит (жил-то уже у Аньки). «Ну, говорит, Настя, прости меня последний раз…» А я аж присела: думаю, господи, вернулся, вернулся. «Прости меня, говорит, хоть и никто я тебе теперь, а спасибо тебе… за это…» А я бы, вот поверишь, скажи он мне, что передумал, простила бы его. И явись они вдвоем, я бы благословила их. Мне к тому часу не себя даже, а их, его с Анькой, жалко стало. Столько позору они вынесли от людей, так их все облаяли, и они все ж на своем настояли. И разрывается сердце мое: их жалко, а себя? Легко ли? Без мужа?