Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Я перемолчал, потом вышел и сел на пороге. Я почему-то не заставил себя подумать, кто прав и кто виноват, по-моему, я не должен был судить об этом. В этом моя беда: я не умею делить намертво хорошее и плохое, то, что я люблю, я люблю неравномерно, то, что проклинаю, проклинаю, извиняясь, колеблясь, — может быть, сам виноват?

Мне нравилась душа проводницы. Я вернулся в комнату, и опять молчал, и стеснялся оттого, что нечем ее утешить. Через полчаса она добелила печку, устало разогнулась и села. И заметила, как я томлюсь.

— Что ж ты так поздно приехал? — спросила она ласково, и я вздрогнул.

— Как поздно?

— А так.

— Случилось что-нибудь? Где Лерка?

— Нету.

— Где же?!

— Подалась куда-то.

— Куда, куда подалась?

— Уехала.

— Вы что, разыгрываете меня?

— Зачем? Правда.

— Что ж она, ничего не сказала, что ли?

— Где вот ты шлялся? — накинулась она на меня. — О чем думал? Сиди, молись на него, а он будет разъезжать, воли искать!

— Что все-таки случилось?

— Взяла да уехала. Рассчиталась, вещи забрала, постель только оставила.

— И ничего не сказала?

— И так ясно. Писем нет, самого тоже.

— Да-а…

— Я хотела тебе сразу сказать, — встала она, — не могла сразу, сам вот начал. К матери она уехала.

Уехала. Уехала к матери ни с того ни с сего. А я надеялся… Уехала, и нет ее, пропал мой вечер, мой выдуманный вечер с нею. Да. Не дождалась, ах, дура, кретинка, от счастья уехала! Дура, дура баба!

— Такие молодые, — с горечью сказала проводница, — да разве так можно? Мучают, мучают друг друга. Не бросает и не берет. Сиди жди его, ни девка, ни баба. Что тебе мешало? На черта тебе прогулки, когда у тебя девушка? О толковом надо размышлять, а не брать в голову всякую чепуху. Подумаешь, особый какой! «Ах, он там мечется, нервничает, ах, он о себе не умеет думать, — передавала она Леркины слова. — Да вы его еще не знаете, он такой хороший, милый, хоть и неустойчивый». Чего тут еще знать? И знать нечего: любишь — ни с чем не посчитаешься. О себе он не может думать! Он и о других не думает, не только о себе, а может, о себе-то в первую очередь. И я ее понимаю: у терпения тоже конец бывает. Я б тебя убила! Бывало, послушаю ее, она плачет, и мне хочется. Придет с работы и только о нем, только о нем, ужинать сядем — где он? Голодный, наверно? В кино пойдем, толкает под бок: его манеры. А ему наплевать.

— Не наплевать.

— Это ты сейчас говоришь, когда она уже уехала. Не на меня ты напал, я б да-авно сбежала, плюнула и сто раз влюбилась.

— Живете же, не влюбились.

— Да то, что такие вот кругом! Ты еще ничего, есть похуже.

Я улыбнулся.

А, да помирать нам, что ли! Переживем! Все-о! Грустно, виноват, дурак, скотина, безыдейный, безнравственный, и зачем же любят, да как! Ведь ни одной шлюхи у меня не было, ни одна шлюха и не пойдет со мной, девочки-то все были чистые, искренние, и что же получилось?

— Водки нет? Напьюсь!

— Ну во-от, — осудила проводница. — Вот у вас выход из положения: напьюсь, подерусь, в милицию попаду. Ну и дальше?

— Да, конечно, конечно, это не то. Случайные мысли.

Нет ее, хоть разбейся, хоть раскричись — не услышит, не придет: нет ее в городе, в наших южных местах, и осень стоит золотая, тих и уютен затон, тепло и сухо, а пойти не с кем, нет ее, не дождалась! И сейчас мне сидеть без нее, просыпаться без нее, идти и идти куда-то без нее и любить ее, думать о ней, спешить к ней и виновато стучаться в какой-то дом на какой-то улице возле масложиркомбината!

Что придумать теперь?

Поехал я!

— Поехал я! — сказал я проводнице и вскочил.

— Поезжай, — охотно благословила меня. Может, не поздно еще. Адрес знаешь?

— Найду. Письма от матери вместе читали. Ну, поехал я. Извините.

— Поешь, ты ж не обедал.

— Перехвачу где-нибудь. Поехал я.

— Да брось ты курить! Полпачки выкурил. Пожалей себя.

— Ладно. Еще успею пожалеть. Поехал я. Извините. Счастливо!

— Понастойчивей. Будь мужчиной!

— Ладно.

В город, где жила ее мать, я прибыл на второй день рано утром. Большой чистый шар солнца всходил на востоке. Сторона была прохладная и по-северному простая. Любил я эти среднерусские городишки и много-много счастливых минут провел в них когда-то. Сколько раз звала она к себе в отпуск, и я обещал, но так и не собрался.

Мать ее жила возле базара. Я помнил автобусную остановку, но номер дома забыл и искал по приметам. Как и все последние месяцы, курить мне было тошно, рот был сух и горчил, но я то и дело таскал из пачки сигареты. Ни в чем не соблюдал меры.

В поезде я прочитал ее неотправленные письма ко мне.

«Ты уехал, я пришла с дежурства и весь вечер проплакала…»

«Скажи, неужели ты уехал совсем?»

«Скажи, что мне делать?»

«Пиши, хороший мой. Ужасно хочу тебя видеть. Геныч, пиши».

«Я молчу, не кричу, человек думает, что уже все, я покорилась, а я совсем не покорилась. Я думаю свое, как думала раньше. А что мне нужно? Я знаю и все равно никогда не скажу тебе в глаза. Ты тоже знаешь. И ты поймешь, что это не детский секрет, а просто уж очень трудно, а когда очень и без этого жить нельзя, то говорить невозможно».

«Я так ждала тебя, большого, сильного и, знаешь, ветреного».

«Геныч, что делать? Скажи!»

«До последнего лета мне казалось, что все еще только начинается. Начало всегда здорово. Только иногда страшно. Но мне можно бояться, ведь я женщина».

«Раньше ты писал иногда, а теперь не пишешь совсем. А время идет, идет. И вся меняет».

Воротца отворила высокая женщина с красивыми (Леркиными) глазами, в простом платье. У ног ее стояли два полных ведра с картошкой. Она угрюмо взглянула на меня и спросила, кого мне нужно.

— Леру, — сказал я.

— Ее нет.

— Скоро вернется?

— А вам зачем?

— Надо… — Я держал на руке пиджачок, был пропылен, и мать подозрительно знакомилась со мной.

— Если что нужно, я передам.

— Хочется увидеть ее, — сказал я.

— Интересно, а вы кто будете?

— Я-то? Я… Ну знает она меня.

— Вы не из того самого города?

— Из того.

— Не Гена, случаем?

— Он.

— Во-от оно что, — медленно сказала мать. — Я на базар иду, проводите тогда, вы не сейчас уезжаете?

— Побуду.

Я поднял ведра и пошел вперед.

— Своя картошка? — спросил у нее. Лишь бы не молчать. — Наверно, урожай большой?

— Да не так уж и большой: двадцать мешков накопала, решила продать немножко, куплю чего-нибудь на зиму, пальто уже старенькое, да и по мелочи кой-чего припасу с выручки. Надо же как-то выгадывать.

«Как мать моя», — подумал я.

— Я теперь вспомнила вас по фотокарточке. Что ж у…

Договорить ей помешала соседка. Маленькая и языкастая, она сперва окликнула, потом нагнала, поздоровалась и уже не умолкала до самого базара. Я помаленьку отстал. И мать и соседка оглядывались, соседка, конечно, поинтересовалась, что за человек помогает нести ведра, и мать, безусловно, схитрила, придумала.