Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Все в порядке вещей, — сказал я деду — Газетная проза.

— Смеешься. Я вот десять детей выкормил. Вот. А ты выкормишь?

— Угу.

— Да у тебя их и не будет!

— У других будут.

— У кого ж? У жены будут?

— Не знаю.

— А у кого ж? Раз у тебя не будет, — значит, у жены. У-умные слишком стали. Все ходы и выходы выучили. Раньше люди спокойные были и не болели. Вон! В рождество босиком бегали. И ничего. А те-пе-рь? Все спешат куда-то. Родителей не стали признавать. Раньше до сорока лет отца с матерью слушались, а теперь мать тебе сказала, а ты с а м. Веры у людей не стало.

— Раньше, бывало, — вступился мужичок, — девка не разрешит и под руку взять. Месяц за ней ходишь, пока согласится. А сейча-ас…

— Во-во.

— Мужичку что надо? Известно. А это бабы распустились. И мышка соломку точит, а все лучшего хочет.

— Пораспустили.

— Раньше говорили: «Ты на улице гуляешь? С девками заигрываешь? Смотри не обижай их, поласковей: сперва с головой договорись, а потом… берись» А теперь об голове и не думают.

Я встал и купил еще две кружки. Что-то нехорошо мне сделалось, снова вспомнил всякие разговоры, вообще-то везде и всюду одинаковые, вспомнил себя. Годы, годы, годы, так все изменившие. И уходить было некуда. Мало-помалу, дальше больше, старики разговорились о жизни, и я перестал подшучивать, а слушал и слушал.

— Я вам вот расскажу сейчас, — сказал мужичок, подливая пива. — После войны… году-у, вот как бы не соврать, в сорок девятом, пятьдесят первом, один инвалид из нашей артели (обеих ног не было выше колен…) В общем, отобрали у него местные власти квартиру. Не скажу, как там было, кажется, выселили в халупу, а его большую квартиру отдали под контору. Надули. Инвалид, без ног. Ага, отблагодарили за то, что две ноги немцам отдал.

— Контор у них мало, — ехидно сказал старик.

— Он и писал, и ходил, и в центр ездил — не-ет! Ладно. Собрал он грошей, у родни занял да своих было немножко, сел на поезд. «Поеду, говорит, в Москву правду искать. Раз здесь ее нету, может, в Москве найду». Приехал, ни родных, ни знакомых, ни переночевать, ни присесть. А ну на тележке своей. Отчаянный такой! И он прямо в Президиум Верховного Совета! Так и так, приехал с жалобой. А тогда Калинина уже не было, он после войны сразу помер. Ну да. «Захожу, говорит, а там очередина! Стоят генералы, офицеры, депутаты… Ну, говорит, думаю, куда тут мне. И обидно стало, всю ж войну прошел, сижу на тележке, ниже всех. Да неужели, думаю, не найдется, никого, кто б посочувствовал?»

Я слушал как сказку, и хотелось спасти мужика от злодеев. Я чувствовал, как горят мои глаза.

— Переборол себя! — мужичок кулаком стукнул себя по груди. Он забывал, что рассказывает про чужое. — И все же попал. Сразу же, без задержки! Вот как! К какому-то секретарю чи заместителю. Не помню, как уж все вышло, но попал. Чи заметили, что без ног, чи генералы пропустили — не скажу, не поинтересовался сразу. «Заезжаю, говорит, в кабинет, остановился напротив того секретаря. Представительный такой мужчина, подошел, руку подал. Ладно. Когда въезжал, так десять раз хотел передумать: ну не шутка — в Президиум заявился! Да ведь не за ворованным пришел!»

Мужик не пил, и смотрел больше на старика, и рассказывал громко, так что из очереди кое-кто с испуганным интересом оглядывался и прислушивался. Спиной стоял милиционер и слушал, не признаваясь.

— Что творится на свете! — воскликнул старик.

— Слушайте дальше. «Ну, — говорит секретарь, — с чем, Иван, приехал?»

— Так и говорит: Иван?

— Ага! Его и не Иваном звать, а он: «С чем, Иван, приехал? Рассказывай».

— Некрасиво, — сказал старик.

А мне почему-то понравилось.

— «Приехал, говорит, искать Советскую власть. За Советскую власть воевал, ноги потерял, а Советской власти, выходит, и нету». Напрямую рубит! «А самого, говорит, колотит всего!» Пожалел задним числом, что не выпил для смелости.

«Нет, говорит секретарь, нет, говорит, Иван, есть Советская власть! В чем дело?»

Ну и начал он выкладывать все дочиста. Про свое да вообще что на свете творится.

«Все ясно, Иван! — секретарь ему. — Садись, говорит, на поезд и езжай домой». И не сказал: чи правильно, чи неправильно. Поможет чи нет. Ни фамилии не записал, ни номера дома, ничего. Местность только спросил: «Езжай, Иван, домой». Как хочешь, так и понимай.

— Что-о творится, а! — сказал старик. — Дожили.

— «Выше-ел, стал посередке Москвы и стою. Хоть под поезд бросайся! Такое настроение — ну что: вертайся, забирай свою Маруську и в поле, к цыганам. «Езжай, Иван, домой!» Хоть бы сказал: чи правильно отобрали, чи нет, чи что. «Езжай, Иван, домой» — весь разговор. Ах, думаю, вот это дожили!»

Сердце мое, сердце, что с ним стало? Меня переполняло, и я готов был кричать и взывать к кому-то. Сердце просило освобождения, в груди поднималось до краев. Так, очутившись в простонародной компании, я до слез расстраивался от песенного плача женщин по своей, доле.

— «Взял, говорит, литр водки, распил на вокзале: думаю, поеду к своей Маруське, подожду — если и оттуда не придет помощь — переживем. Войну пережили, а это тем более. Когда, говорит, приезжаю, иду по улице, вижу еще издали — в моей хате мужиков полно, и машины у двора. С бумагами сидят».

— Вот сволочи! — вырвалось у меня. О, я видел их всех, как они сидели, как они встречали его раньше и как притворялись теперь!

— «Я, говорит, вижу такое дело — сейчас появляюсь и молчком. Как будто их и нет. «Как вы в Москву дошли?» — спрашивают. «Ха, говорит, мы до Берлина дошли, а до своей Москвы не дойти!»

— Вот сволочи!

— Точно, — сказал старик.

— Ага. «Как вы в Москву дошли?» Их это больше всего интересует. Говорит: «Мы до Берлина дошли, а до Москвы не дойти. Чего это вы меня проведать вздумали? Уматывайте! Я вас раньше ждал». Вот как оно бывает.

— Как сказка, — сказал я.

— Какая сказка! С нашим инвалидом было.

— Похоже на устное народное творчество, — сказал я.

Устное народное творчество, шел и повторял я, устное народное творчество с элементами настоящей правды. Я шел и мысленно повторял весь рассказ. Вот что бы я хотел сейчас записать. Но я не записал, надеясь, что и без того никогда не забуду.

Мать уже расторговалась, подсчитывала деньги. Я пристыженно встал возле нее.

— Подождите, я сдам весы.

Я подождал, потом взялся за тележку и покатил ее к воротам. Мать вышла из базарной конторы, напуская на большие (Леркины) глаза косынку.

— Где же Лера? — спросил я.

— Что ж у вас там получилось?.. — Мать посмотрела на меня с сочувствием. — То хорошо, хорошо, а тут вдруг…

Самое трудное для меня — объяснять свое поведение простым людям. Своей матери и вот теперь Леркиной. Перед будничными заботами у них всегда святые обязанности. Тяжело? Невыносимо? Но какая бы беда ни напала, надо рано вставать, топить печь, отправляться в поле или на огород, высаживать и окучивать картошку, обстирывать семью, беречь деньги и выбиваться из трудностей без стонов. Ничего не дается даром, ничего не выплачешь сложа руки.