Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

И я иду, иду зачем-то вслед…

В гостинице третьего разряда пахло прохладными простынями. В комнате с печным отоплением тесно стояли койки, на одной из них спал поверх одеяла колхозник, и рот у него был открыт. Главный судья боялся, как бы не засекли посторонние. Я пожалел, что связался с ними. Для расстроенного сердца нет ничего тяжелее общения с приятелями, которым на тебя наплевать.

Принесли вино. Мужик закутал полотенцем бидончик и нес его под пиджаком. Дежурная дала нам стаканы. Физруки порезали хлеб, сыр и шепотом переговаривались о рекордсменах мира. Я закурил. В окно повеяло дождем, я подошел к подоконнику и глядел вниз.

Я п р о с т о п о н я л а, ч т о, е с л и с а м а о с е б е н е п о д у м а е ш ь, н и к т о з а т е б я д у м а т ь н е б у д е т…

Сейчас бы не выпивать и не слушать скучных физруков, а посидеть в пасмурной комнате с понятной и прекрасной женщиной и чтобы она не сокрушалась, как ненадежна и обманчива жизнь, а, наоборот, вспоминала счастливо и нежно только о радостном.

Вино было противное, кислое и разбавленное. Я выпил насильно два стакана.

«Теперь уж все равно, — подумал я, нюхая сыр, — до вокзала как-нибудь добреду и устроюсь на верхнюю полку».

Вино мягко разошлось по телу, мир явился мне невыносимо прекрасным, потому что он был выдуман мною. Внешне спокойный, я весь кричал и был натянут как струна! Уж сколько раз так было, и казалось — с годами пройдет, сердце постареет и стихнет Да нет, с годами только усиливался мой крик. Перед глазами вставала Лерка. Внизу шлепал по камням дождь В комнате уже громче перебивали друг друга физруки. Я стоял у окна и жалел, что ничего не сказал Лерке, не сумел, перекипел до того. Сейчас бы!

Мне стало душно. Я спустился на первый этаж. Вода широко сбегала по камням.

Не понимаю, зачем я пошел на окраину, но там было хорошо. Дождь оборвался, стало светлее. Отсюда начинались размытые окрестности. Они далеко-далеко простирались белыми островами. Кругом вода и вода, и трава, и кусты, и облака по воде, и весь вечер со своими тихими красками упал на чистые сырые просторы. Я люблю разливы. Нет, есть все-таки в мире мое спасение — в чем-то невыразимом, смятенно прекрасном, тайном и сложном. Что-то сошло на меня свыше, и я успокоенно подумал, что ни за что не пропаду в жизни, пока буду вот так вот чувствовать. Налево до самых калиток затопило улицу, по единственному переходу пробиралась девушка. Куда бы и мне ступить?

Я пошел к вокзалу. Нигде никто не ждал меня, и я думал, и думал, и думал об одном. Я не мог быть один, не хотел. Просто жить — мне этого мало.

За автостанцией я постоял у киоска, набрал свежих газет и попросил номер столичного журнала. Я положил его на ладонь, недоверчиво перелистнул страницу. Потом нервно выгреб из кармана мелочь, скинул продавщице в тарелочку и повернулся, пошел, заторопился прочесть первые строчки рассказа.

Я читал на ходу, ахал, курил, бросая одну и зажигая другую сигарету. Потом сел в бурьяне возле дороги.

В рассказе писалось об осени, о далеком русском Севере. Были там пустые острова, местные люди, старые погосты и всполохи белых ночей. Был и тоскливый художник с женщиной, которая приехала к нему из столицы и, кажется, любила его, а он, измученный сомнениями и одиночеством, почувствовал себя с ней еще горше, потому что все то глубокое, чем он жил, никто не ощущал так же остро. И хотелось ему чего-то непонятно большого, великого, хотелось, чтобы его понимали не в будничном, а в великом и пусть молчанием своим и присутствием успокоили сердце. И он пил, переживал, сидел на мокром бревне у воды (весь сосредоточенность и мука), грубил ей, прогонял. Их разлучала жизнь. Она была умна и красива и, верно, догадывалась иногда, как болит его душа и ждет, может быть, самого простого и нужного слова, и этого слова у женщины не нашлось.

А здесь, в сереньком городишке, сиял вокруг меня промытый осенний вечер, блестела земля, тревожила русская прохлада, и у базара сидели на телеге цыгане и перебранивались.

Не был я художником, не унижал женщин, не считал себя мессией, не пил от тоски и не терял надежд, но сейчас мне казалось, что в рассказе что ни строчка, то все, все про меня!

Медленным шагом прибрел я на невзрачный вокзал. Торопиться теперь было некуда. Я купил билет и положил его в карман среди бумаг и Леркиных писем. Я долго сидел под темнеющим небом на лавке, потом кружил по маленькой площади и кашлял от курева. Сердце покалывало. Кого-то провожали, столпились возле закрытого киоска, и хмельной голос перебивал бестолковый шум: «А не одна трава-а по-мя-ата…» Как тут не вспоминать и другие вокзалы, другие, совсем ранние дни мои, когда я часами мог слушать песни, до смерти любя простоту мелькавших людей!..

Трамваи скрипели, поворачивались по кольцу и скрывались за папиросным киоском. Продавщицы ушли домой. В час ночи, когда я буду вытягиваться на полке в вагоне, кондукторши подсчитают выручку и уедут в парк.

Лерка, Лерка… Как бы мы жили, как бы… Искал я жизнь — и вдруг уже ничего сильнее, страшнее и яростнее не будет.!

Лерка-а…

Как пьяный сижу… Кто будет со мной, когда захочется приклониться? Лерки-то у меня и не будет. И не найти мне такую. Она пришла ко мне слишком рано. Бывает же, когда прийти надо вовремя. Вот сейчас. Была бы. Но Лерки-то у меня и не будет. Я слишком понадеялся на свою фантазию, а это ведь жизнь, и она никогда не сведет нас навечно. «В деревню, — снова подумал я, — в деревню, в пустую комнату на горке. В деревню!»

Жить как многие. Привыкать к неизбежному.

И о матери надо подумать. Я никогда не посылал ей денег, высасывал только из нее последние средства, постоянно оправдываясь, что мне нужно позарез на какие-то высшие цели. Поистине постижение смысла жизни за чужой счет. Удивительно, почему я забывал об этом. Ничем я не доказал свою любовь к ней и при расставании на вокзале, когда она меня наставляла как маленького:

«Работай там на совесть, не ленись… Вставай раньше, я знаю — ты лю-убишь потягиваться до одиннадцати. И в институте так учился: пока не сбудят, ты и не проснешься? Ох, Гена, смотри, теперь уж самостоятельней надо. Денег поменьше транжирь, книжек поменьше покупай; читаешь, а все-о как ветер, все что-то хочется тебе не как у людей. С начальством не цапайся, ты ведь такой, что не утерпишь… А там пора и семьей обзаводиться, хватит — погулял. А то, я вижу, девчонки вью-утся вокруг тебя… Не надо, сынок, это все пустое, баловство одно, так привыкнешь менять их, потом ни с одной жить не будешь. Выбери хорошую, чтоб она и тебя любила, и в хозяйстве была как полагается… У тебя ж была какая-то девочка. Сразу и напиши, где остановишься, куда на работу, не так, как всегда пишешь, — здравствуй и до свиданья. Пропиши, почем у вас там фрукты на базаре. Да кури поменьше, ты уж при мне третью начинаешь… Чего ты так? Какие такие заботы у тебя, еще только жить собираешься. Мать, слава богу, больше тебя пережила, не курит же. Смотри, друзья твои меньше тебя курят».