Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Хватит. Ложусь спать. Будет налет, пожалуйста, не будите. Спящий смерти не видит. Не проснется, и все.

— Дело хозяйское, — сказал я, прислушиваясь к отдаленному гулу бомбовозов. — А я, брат, лучше пойду. В этом вопросе я с тобой не единомышленник. Бомба на голову? Нет, меня это и во сне не устраивает.

На рассвете небо наконец затихло и мы, злые, как черти, помятые и уставшие, вылезли из убежища.

Наша улица в эту ночь не очень пострадала: разрушило пустующую хатенку на углу, с другого дома взрывной волной снесло крышу да во фруктовом саду, где стояли наши типографские машины, бомба разбила в щепу большую цветущую яблоню.

Я прошел садом в наш флигелек и едва успел разуться, как появился редактор газеты, капитан Валико Эсаяшвили.

— Ты очень устал, Константин? — спросил редактор. А мог и не спрашивать об этом — сам немало набегался, показывая подчиненным пример дисциплины.

— А что? — спросил я. — Пока я еще в силах таскать эти милые сапожки.

Редактор поморщился. Значит, я не вовремя заговорил о сапогах. А сапоги мне достались знаменитые — редакционным острякам было на чем оттачивать зубы. Когда я получал зимнее обмундирование, в каптерке сапог моего размера не оказалось и пришлось влезть в огромные кирзовые корзины, сшитые, вероятно, на какой-то особый случай. Чего я только не напихивал в них — и бумагу, и солому, и портянок я наматывал по две пары — не помогло. Хожу по земле, как водолаз по дну морскому. Одним только они были хороши: обувался я по тревоге быстрее всех, а разувался, не касаясь сапог руками. Взмахну ногой, и летит моя обувка через всю комнату в самый дальний угол.

Валико как-то обещал, что пойдет со мной к вещевикам и сапоги мне выдадут взамен этих чуть ли не генеральские, но обещание свое он так и не выполнил, а сейчас сделал вид, что и намека моего не понял.

— Вот что, дорогой писатель, придется тебе поехать в батальон Метревели. Его ребята вчера хорошее дело провернули. Напиши строк семьдесят в завтрашний номер.

В сторону передовой уехать было нетрудно. Попутная машина с гвардейским знаком на дверцах сразу подобрала меня, и, устроившись в кузове, я тут же задремал, успев все же сказать трем дюжим гвардейцам:

— Ребята, мне нужно сойти у поворота на деревню Шули. Если засну и не добудитесь, прошу вас, сбросьте меня без церемоний у того поворота. Я потом сам проснусь.

Батальон, в который я направлялся, уже третий день участвовал в боях за освобождение Севастополя. Я знал, что первые атаки батальона были не очень удачны, но если наш редактор так срочно послал меня туда за материалом, то, значит, дела у майора Метревели пошли на лад.

Спал я очень недолго, дорога была разбита, покалечена, вся в рытвинах и ухабах, и даже пень бесчувственный проснулся бы от такой тряски. Я закурил и огляделся.

По обе стороны пыльного проселка тянулись фруктовые сады. Был конец апреля, самая пора буйного цветения персиков, вишни, крымской сирени… Но цветы на придорожных деревьях были покрыты серой пылью. Они были как мертвые. Пыль стояла над этим поселком уже несколько суток — тонкая, легкая, как дым, такую я не видел даже в Шираки в самые засушливые годы. День и ночь по этим проселкам шли войска, и тысячи ног, тысячи колес растирали в порошок сухую апрельскую землю. Я просто не могу описать, как тесно было тогда на ведущих к Севастополю дорогах. Скажу только, что когда в такой поток металла, каучука и людей попадала одиночная машина, вроде нашей, ее не мог выручить даже гвардейский знак на дверцах. Нас просто выпихнули с дороги и прижали к каменному забору самоходные пушки, а когда через полчаса мы попытались снова выехать на дорогу — расшумелись пехотинцы.

Я понял, что мы застряли тут надолго, а для газетчика хуже этого ничего не бывает, тем более, что я ехал за срочным материалом.

Я попрощался с гвардейцами, перелез через забор и оказался в большом саду. Какая-то старая татарка вывела меня на тропу и сказала:

— Видишь черную кошару? Там перейдешь овраг, подымешься в гору и спустишься прямо в Шули.

Тропа скоро привела меня к оврагу, я перебрался на другую сторону по узкому трухлявому бревну и тут увидел румынских солдат… Неторопливо, словно на прогулке, шли они в высокой, по колено, траве, и меня удивило, что автоматы у них болтались за плечами. Если это воздушный десант, то почему они так беспечно разгуливают в наших тылах? Обжегшись на молоке, дуешь на воду сердце у меня дрогнуло, и я уже хотел было податься назад, к спасительному оврагу, как кто-то окликнул меня по-русски:

— Не бойся, товарищ! Они пленные.

Я остановился и только сейчас заметил позади румын нашего солдата, и по всему видать, моего земляка-грузина. Он дружески улыбнулся мне, сверкнув крепкими молодыми зубами.

— А почему они у тебя с оружием? — на всякий случай спросил я.

— А что я им, носильщик? Магазины с патронами вот здесь у меня, в сумке. А металлолом пусть сами таскают… Что, неправильно разве?

Голос у него был громкий, полнозвучный, внушающий доверие — люди с таким голосом обычно не скрытничают и предпочитают говорить не шепотом, не намеками, а прямо без всяких обиняков. И потому я спросил у него:

— Скажи, ради бога, с чего ты взял, что я испугался?

— А кто тут не боится? — рассмеялся солдат. И я понял, что даже этот откровенный человек большего сейчас не скажет. Может, не желая меня обидеть, а может… Впрочем, я и до сих пор не знаю, каким образом он догадался, что я порядком оробел там у оврага.

Мы разговорились. «Мамия Джаиани, кутаисец девяносто шестой пробы», — шутя представился он.

Моему новому знакомому было лет двадцать пять-двадцать шесть, кожа на его худощавом лице слегка шелушилась, как у многих разведчиков — степные ветры и ночные холода обожгли и высушили ее, как сушат и обжигают кирпич. Казалось, ударит в нее пуля и со звоном отлетит назад.

До войны Мамия окончил горный техникум, года полтора ходил в горах Сванетии с геологической партией, потом осел в Южной Осетии на свинцовом руднике.

— Ну, а теперь вот перевели на другую работу, в разведчики, — снова рассмеялся он. — Трудно, конечно, да понемногу привыкаю. Вы к нам, в Шули? Тогда прощайте, — сказал он и, перебросив на другое плечо тяжелую сумку с трофейными магазинами, повернулся к своей «свите»:

— Ну, счастливчики, по направлению к кухне шагом марш!

В полдень я нашел батальон Метревели, работы было по горло, люди попались мне преинтереснейшие, но разведчик Мамия Джаиани не выходил у меня из головы. Я все время слышал его открытый голос… Как он деликатно сказал мне тогда у оврага: «А кто тут не боится?»

Ну и глаз у тебя, братец… От тебя душу не спрячешь.

Посмотрел я на него, и мне пришло на ум, может, не очень точное, но все же чем-то привлекательное сравнение — он напоминал мне ствол молодого граба, в котором так удивительно сочетаются большая гибкость и еще большая твердость.