Константин Лордкипанидзе - Избранное

Первое, что я подумал: «Он, наверное, из пленных грузин». Я знал, что немцы заставляют пленных работать тут в горах, прямо на линии огня. Они и лес рубят, и дороги прокладывают. Но зачем этот в немецкой форме? — задал я себе вопрос. И вообще, если он просто пленный, то почему он дрался со мной в шалаше, почему молчал столько времени, почему сразу не сказал, кто он.

— Как ты к ним попал? — спросил я.

— Слушай, парень, не устраивай, ради бога, допрос и следствие! — сказал он.

— А что, боишься допроса? — спросил я.

Он промолчал.

— Тот, второй, в шалаше, тоже был грузин?

— Нет, не грузин, немец.

— А может, все-таки скажешь, откуда ты, как твоя фамилия?

— Не скажу. Нет у меня фамилии, — сказал он и вдруг засмеялся. Не приведи меня бог еще раз услышать такой смех. Да и смехом это не назовешь — люди так рыдают, а не смеются.

— Не пойму, чего ты скрываешь от меня свою фамилию. Ну, да ладно — мне не скажешь, там заговоришь.

Тут он впервые посмотрел мне в глаза и сказал:

— Этого как раз я и не хочу. Не надо меня туда водить!

— А больше ничего не закажешь?

— Не думай, что я боюсь трибунала и расстрела.

— Да, уж по головке тебя не погладят, не надейся.

— Знаю, что не погладят! И я не об этом… Я тебя прошу об одном одолжении — буду тебе премного благодарен, если ты меня правильно поймешь…

— Нужна мне твоя благодарность. Ну, что тебе, говори!

— Ты знаешь, в этой дивизии я с первого дня войны. Попал я в нее прямо из тбилисского пехотного училища, дали мне взвод… В дивизии меня многие знают — и красноармейцы и командиры. Вот и подумай, какими глазами они на меня посмотрят, что я им скажу!.. Будь человеком, избавь меня от этого.

— Раньше надо было думать.

— Не учи меня, ради бога! Ничему уже не научишь, поздно, — с такой болью сказал он, что я невольно пожалел о своих словах. — Помоги мне, парень.

Я понял, о чем он просит — легкой смерти себе ищет.

Я растерялся — мне и в голову ничего подобное не могло прийти. Я солдат, а не убийца. Я никогда не стрелял в безоружного, связанного человека. Так на что же он меня толкает, недоносок поганый?

Кажется, он догадался, о чем я думаю. Он снова посмотрел мне в глаза и сказал:

— Я недавно туда перешел. Два месяца в лагере продержали и только позавчера погнали в лес на работу. Ничего я не знаю. Ничем я не могу помочь нашим.

Н а ш и м?!

Можете представить себе, как это слово поразило меня.

Это кого же он назвал «наши»? Тех, кого предал?

— Какой дьявол тебя туда затащил? — спросил я.

— Правду говоришь — дьявол. Обида разъела мое сердце… в тридцать седьмом родных угнали в Сибирь, там они и погибли. С того времени не стало мне покоя…

— И ты потому оплевал все иконы и кресты? Хорош! У моего товарища тоже отца забрали, а он на Халхин-Голе геройски погиб.

— Верю, да, видать, я не из того куска железа. Злоба ослепила меня.

День выдался пасмурный, вокруг было тихо, спокойно, и просто не верилось, что за каждой скалой, в каждой расщелине, за каждым камнем притаились нацеленные друг на друга пушки, пулеметы, винтовки и в любую минуту может начаться светопреставление. Только в такой тишине и могла родиться в моей голове нелепая мысль.

— Может, простят тебя, — вырвалось у меня.

И снова я услышал его ужасный смех, от которого мне стало не по себе.

— Нет, не простят, — сказал он. — Да и не хочу, чтобы простили. Ничего уже не хочу. Думал, уйду к ним и успокоюсь… не вышло. Только сам себя замучил. Надо было знать, что изменник не мститель, а только подлец…

Какое-то мгновение я еще сомневался — может, он хитрит, играет на моих чувствах и хочет разжалобить меня. Но после этих слов все мои сомнения рассеялись — я понял, что человек этот дошел до последней черты, за которой уже нет ни игры, ни хитрости, ни расчета.

— Надо же было с тобой встретиться, — сказал я и пожалел себя, как самого последнего неудачника.

Он приподнялся, уперся локтями в землю и посмотрел мне прямо в глаза.

— Послушай… если тебе самому трудно, дай мне мой автомат… оставь в нем одну пулю… и дай!

«Как постигнешь чужую душу! — подумал я. — Может, он и вправду хочет перехитрить меня? Одной пули и для меня достаточно».

Он и это прочитал на моем лице.

— Не бойся, — успокоил он меня. — Если не веришь, подожди за этой скалой… я быстро управлюсь…

В землянку заглянул Кашия.

— Мамия, тебя капитан зовет.

— А что там, не знаешь?

— Не знаю. Велел позвать, и все.

Джаиани извинился, сказал, что скоро вернется, и вышел из землянки. Вернулся он довольно быстро.

— Иду этого слепца искать, а то он наделает нам беды. Уже у моста его снаряды ложатся. Обидно только, что не успел вам досказать…

— Ничего. На днях я снова приеду, тогда и доскажешь.

— Приезжайте. Только бумаги побольше захватите — я могу рассказывать с утра до ночи, — рассмеялся он.

Мамия наполнил флягу водой, в один карман положил санитарный пакет, в другой запасной магазин для автомата и бегом направился к ожидающей его машине. Вот и все. Больше я Мамия Джаиани не видел, — через несколько дней батальон Метревели ушел на десантном корабле к берегам Румынии. Не довелось мне дослушать рассказ Джаиани! А я хотел бы знать, чем закончилась драма в скалах Баксана, как поступил Джаиани: повел за собой пленного или оставил его в лесу один на один с желанной пулей.

Приписка: как только я не искал тебя, Мамия Джаиани! И письма писал, и людей расспрашивал, и статью о тебе в газете напечатал: молчишь, не отзываешься. А я все еще надеюсь, что пощадила тебя Не Знающая Пощады, и ты, как прежде, бродишь в горах Сванетии со своим геологическим молотком… Подай голос, Мамия! Дай мне дописать последнюю страницу этой повести.

Мцхета,

1965

Яна Панчика, однорукого капитана, я встретил у развалин древнего рыцарского замка Девина, где сливаются Дунай и Морава. Тогда я собирал материал для киносценария о боевой дружбе чехословацких и советских воинов в минувшей войне, и мне довелось встретиться и беседовать со многими ветеранами Чехословацкого корпуса, с рядовыми солдатами и офицерами, с его прославленным командиром, генералом Людвиком Свободой.

Я сам немало повидал на войне, знаю много примеров святой солдатской дружбы, и то, что рассказал мне тогда мой угрюмый, не очень общительный капитан, не требует поэтому каких-то особенных словесных узоров и завитушек. Его повесть проста и светла, как песня, которую пели в тот вечер молодые рыбаки:

Вот этот рассказ.

Темной сентябрьской ночью в самый разгар гитлеровского наступления на Кавказ два солдата из словацкой дивизии — бывший сельский учитель Мишо Звара и его земляк кузнец Франтишек Совияр — перешли на сторону советских войск.