Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Назад! — крикнул он. — Сказано, не входить в дома.

Сейчас по деревне ходят лишь саперы. Обнаружив в каком-нибудь дворе мину, они не спеша разряжают ее и уносят с собой обезвреженную оболочку. А во дворах цветет сирень… Уставший сапер покачает ветку с пышными гроздьями, отряхнет известь и, надышавшись запахом цветов, идет дальше. Белой известковой метели конца не видно.

Мы завесили вход в землянку двумя трофейными одеялами.

Джаиани сказал:

— Ну и начудил этот слепец. Вот бы добраться сейчас до него, я бы его накормил этой известью. Досыта.

Джаиани помолчал немного и сказал:

— Ну что ж — на то и война! Иной раз она и не такое намудрит… Вы в горах Баксана бывали?

— Да, пришлось.

— Мы там оборону держали, в сорок втором. И такое там со мной приключилось, хоть роман пиши, а так просто расскажешь — не поверят. Рассказать?

— Расскажите.

…Однажды в тех Баксанских горах черт меня попутал и я заблудился. Вот тогда и завязался тот узелок… Мне было приказано подыскать в скалах над рекой подходящее местечко, а потом отвести туда корректировщика из артполка. Задание нетрудное, хотя работать нужно под самым носом у немцев. Собирался я недолго и вечером переправился через речку. Ну, а вы сами знаете — в горах иногда самое легкое дело не той стороной оборачивается. Солдату в горах и особая сноровка нужна и особое чутье. Там чаще всего не знаешь, где проходит линия фронта и где ничейная земля. Идешь как будто по нашей стороне, а огляделся — вокруг немцы. Все это я хорошо знал, да горы хитрее оказались — не тем плечом повернули меня… Другой раз немало поволнуешься, пока перейдешь линию фронта, а тут, представьте себе, я полночи разгуливал среди немцев и даже не догадался об этом. Я их не видел, и они меня не видели. Как говорится, кому-то из нас здорово повезло.

Пока не рассвело, я и не подозревал, что сбился с дороги. Но когда небо чуть-чуть посветлело, мне бросилось в глаза, что узкая тропа, по которой я с трудом продирался, вдруг стала намного шире. Я осмотрелся: деревья по обе стороны тропы были вырублены. Я потрогал надрубленные корни, и пальцы мои стали липкими от еще не затвердевшей смолы.

Я прошел еще немного и увидел два шалаша из буковых ветвей. В первом никого не было, только в одном углу стояли заступы, ломы, кирки и топоры. Я взял в руки топор: так и есть — немецкий. Значит, немцы опять принялись за свое. Я уже слышал, что они хотят пробить дорогу на гребень Хорахора и поставить над облаками свои горные орудия. На прошлой неделе они уже пробовали в одном месте расширить старую тропу, да наши летчики разогнали ихних дорожников. Я не удержался и решил заглянуть во второй шалаш. Он стоял немного выше тропы, у высокой черной скалы, и когда я стал карабкаться наверх, то услышал такой дикий храп, что ушам своим не поверил. Неужели это человек, венец природы, так храпит?! Ну, прямо, как сказочный девятиглавый дэв, которому перерезали все девять глоток, подумал я… но это был обыкновенный немец, и спал он на голой земле, бессильно раскинув руки, как спят обычно усталые солдаты. Рядом с ним спал другой немец. Быстро оглядев шалаш, я никого больше не увидел. Азбука разведчика гласит: храпуны чутко спят и мгновенно просыпаются. Тут уже ничего не поделаешь — храпуна я не раздумывая убрал. А второго взял живьем. Когда он открыл глаза, было уже поздно, я успел скрутить ему руки и запихнуть в рот клубок шерсти. В общем борьба была недолгой…

Я взвалил его на плечи — он был легкий, худосочный, словно у него между кожей и костями не было плоти, как у высушенного унаби. И тем не менее я порядком вымотался. Возвращаться домой по этой же тропе я уже не мог — боялся напороться на немцев. Задание я пока не выполнил, так хоть «свежим языком» порадую начальство. Потому и пришлось мне долго петлять по всему Баксану — то вверх поднимусь, то спущусь вниз, а когда столько побегаешь в горах, своя собственная пилотка кажется лишней.

Я положил пленного на землю и присел рядом. Немного отдышавшись, я посмотрел на моего немца. Выглядел он скверно: лицо у него распухло и покрылось красно-желтыми пятнами. «Наверное, шерстинки из кляпа попали ему в дыхательное горло, — подумал я. — Того и гляди, он ноги протянет и все мои труды пойдут прахом».

Я вытащил у него изо рта кляп — пусть подышит — и сказал:

— Руэ! Штиль!

Пленный лежал неподвижно, с закрытыми глазами и только жадно глотал воздух. Через минуту, другую он открыл глаза и попытался сесть. Не смог. Может, я что-нибудь повредил этому недоноску, когда брал его в шалаше. Он глубоко вздохнул и осторожно повернулся на бок.

— Руэ! Руэ! — опять предупредил я. И тут я заметил, что он все время прячет от меня свои глаза. Мы отдыхали уже минут десять, а он еще ни разу не посмотрел в мою сторону. Я немало удивился этому: пленный немец в подобных обстоятельствах обычно ведет себя совсем иначе. Он настолько ошеломлен и напуган, что буквально впивается в тебя глазами. Он напряженно следит за каждым твоим движением, за каждым твоим взглядом, пытаясь прочесть в твоих глазах, что ты с ним собираешься делать. А этот заморыш отвернулся и не хочет смотреть на меня! Разве ему безразлично, какой приговор я ему вынесу — прикончу тут на месте, как прикончил его товарища, или уведу с собой? Поверить, что у него такое железное сердце? Хотел бы, да не могу. У него была какая-то совсем беспомощная, тонкая, белая шея, ну знаете, как стебелек одуванчика, точь-в-точь. Человеку с такой шеей нечего нос задирать. И я подумал, что он просто еще не пришел в себя от страха. Да нет, не похоже — лицо у него спокойное.

Я не люблю людей, которые из праздного любопытства лезут в чужую душу, но этот пленный очень заинтересовал меня. Чертовски захотелось узнать, что он собой представляет. Поговорить бы с ним, но я знаю по-немецки только самые необходимые слова: вставай, ложись, руки вверх, спокойно, молчать, иди вперед. Без них батальонному разведчику не обойтись, ну а для душевного разговора маловато.

Было около полудня, а я никак не мог разобраться — миновал ли опасные места, или все еще нахожусь на немецкой стороне. Но все равно надо двигаться.

Я поднялся и приказал пленному:

— Встать!

Он не выполнил моего приказа, только повернулся и лег на спину.

— Встать! — повторил я.

— Брось ты этот немецкий, что ты мучаешь себя, — сказал он по-грузински и, поморщившись от боли, попросил: — Отпусти немного веревку, вся кровь в жилах остановилась.

Такого чистого имеретинского выговора я не слышал даже в кутаисском театре.

— Ты что, грузин, черт тебя побери?

Он не ответил.

— Тебя спрашивают!

— Сам видишь. Чего еще спрашивать? — резко ответил он.

— Ничего я не вижу, — пробормотал я. И в самом деле — светловолосый, голубоглазый, он мало походил на грузина. Но когда я внимательно вгляделся в черты его лица, сомнения не оставалось — мы с ним одной крови.