Константин Лордкипанидзе - Избранное

К счастью, мы ненадолго расстались с Джаиани. В конце апреля я сумел выкроить свободный день и попросил у редактора разрешение снова поехать в батальон Метревели, обещая познакомить наших читателей с очень интересным молодым разведчиком.

Редактор разрешил.

В Шули батальона не оказалось. Его, как мне сказали, перевели на отдых и пополнение во второй эшелон. Где теперь его искать? Только военные корреспонденты знают, как нелегко найти на действующем фронте небольшое подразделение, даже если это батальон и даже если им командует такой известный человек, как Метревели. Можно сутками бродить вокруг да около, опросить сотню людей и так и не найти, что ищешь. Но я ни за что не хотел возвращаться домой, не повидав Джаиани, и, потеряв полдня на безуспешные поиски, набрался смелости и обратился к самому командиру корпуса. Тот был немало удивлен: и субординация нарушена, и дело пустяковое… но писателей в нашей армии уважают, и такие невинные нарушения им всегда сходили с рук.

Мне дали машину, и буквально через полчаса я уже пожимал руку Джаиани.

— Обедали? — сразу спросил он.

— Какой там обед! Я пол-Крыма объехал, разыскивая вас.

— Вот и хорошо, что не обедали, — обрадовался Мамия, — я вчера зайца подстрелил и такое чахохбили приготовил, — язык проглотите. Знаете, у здешних зайцев мясо нежнее куриного. Прошу в нашу землянку, прошу.

Зайчатина ни под каким соусом меня не прельщала. Чахохбили я все-таки предпочитал из курицы. Но, зная по корреспондентскому опыту, что за трапезой грузина легче разговорить, тем более если не ты, а он тебя угощает, я принял приглашение Джаиани.

В землянке Джаиани познакомил меня со своим товарищем, бледнолицым парнем, по фамилии Кашия. Меня поразили его глаза — такой неприкрытой тоски я еще никогда не видел в глазах человека.

Правда, за веселым нашим обедом Мамия все время шутил, чем основательно сдобрил немилую мне зайчатину. Кашия тоже раза два улыбнулся, но, представьте, даже улыбка ничуть не изменила выражения его лица. И тогда я вспомнил глаза нашего старого, измученного работой вола, по кличке Никора. Тоска в глазах Никоры никогда не исчезала потому, что они никогда не отражали никакого движения мысли. Но ведь Кашия человек… А вот, кроме тоски, в его глазах ничего сейчас не увидишь. Ни лучика, ни искринки.

«Что же могло породить такую убийственную тоску?» — подумал я.

Джаиани нагнулся, вытащил из-под топчана флягу, встряхнул ее у самого уха и сказал с сожалением:

— Обидно, что она не бездонная… Всего по глотку на брата осталось. А коньячок отличный, французский.

Мы выпили по глотку и принялись за чахохбили. Где-то ударила пушка. Почти над самой землянкой пролетел снаряд и разорвался неподалеку от нас, у полотна железной дороги.

— Психует немец, никак не угомонится, — сказал Джаиани.

— Откуда он бьет? — удивился я. — Мне казалось, что вы почти в тылу.

— А где же, конечно, в тылу. Можно даже сказать — на курорте. Одно слово — Крым. Только вот этот псих мешает загорать. Не пойму: нарочно его немцы оставили в горах, или у него связь со своими прервалась и он до сих пор не знает, что тут все уже кончилось… Вот и палит, пока снаряды есть.

— Надо бы его найти.

— Найдем. Сейчас некогда — егерей по всему лесу разыскиваем. Не успели убежать, вот и прячутся по норам. Среди них есть такие — живьем не возьмешь. Вчера мы троих товарищей потеряли. Вот вам и крымский курорт, дорогой писатель. А ты чего ложку бросил? Ешь! — вдруг прикрикнул он на своего земляка. Я и сам обратил внимание — лишь только ударила пушка, Кашия медленно положил на стол ложку и весь обратился в слух. И тогда я понял: тоска у него от страха. Только страх, один только страх убивает в глазах человека божью искру.

Кашия вздохнул и тихо сказал:

— Не хочу больше, наелся.

— Знаю я твое «не хочу»! — возразил Джаиани. — Бери свою ложку, пока я не рассердился.

Кашия и не шелохнулся.

— Может, ты хочешь, чтобы я осрамил тебя перед товарищем писателем? — с улыбкой спросил его Джаиани: — Не хочешь? Тогда ешь. И не верти головой! Пойми наконец, золотко мое, на войне все время стреляют, и если ты будешь при каждом выстреле терять аппетит, голод тебя раньше пули прикончит. Поверь мне — я тебе святое слово говорю. Ты помрешь — тебе все равно будет, а как я потом в Кутаиси перед твоим отцом отчитаюсь. Что я ему скажу? — Мамия развел руками. — Ваш первенец Бичико Кашия погиб на поле брани голодной смертью. Так, что ли?

— А ты уверен, что вернешься в Кутаиси? — грустно усмехнулся Кашия.

— Не знаю — мы на войне… но ты запомни, Бичико: меня только пуля возьмет. А она, дорогой землячок, может найти меня, а может и не найти. Зато тебя непременно болезнь твоя доконает… Если, конечно, я тебя не вылечу.

А лечил Мамия своего земляка лекарством горьким, но, пожалуй, самым верным. Закроет глаза и приказывает Кашия:

— Пройдешь туда и обратно, мимо меня, но чтобы я шагов твоих не слышал. Услышу — выстрелю…

Или такое придумает:

— Заройся, братец, в эту листву и замри. Наступит кто-нибудь на тебя ногой, не шевелись. Пусть думает, что на бревно наступил.

— Я же тебе не бревно, — возмущался Кашия. — Отстань от меня, ради бога.

— Не отстану, — отвечал Мамия. И продолжал лечить своего незадачливого пациента. Полезет сам в бурную, горную речку в поисках брода, и бедного Кашия за собой потянет в ледяной поток.

Это у него называлось закалкой.

Я видел, что Мамия непременно хочет помочь этому своему трусоватому земляку. И это мне было, в общем, понятно. Солдат может простить солдату минутную слабость, особенно если это новичок, впервые попавший под огонь, но когда здоровый, молодой человек все время прячется за чужие спины и служит в хозвзводе вместе с пожилыми нестроевиками, то никогда не будет ему солдатского уважения. А Кашия был именно таким человеком. И потому меня немало удивило, что Мамия Джаиани возится с ним. Откуда у Мамия взялось такое, прямо-таки ангельское терпение?

Из разговора за обедом я узнал, что они не просто земляки-кутаисцы, а еще и друзья детства. Жили они, оказывается, на одной улице, учились в одном классе, и я представил себе, как огорчился теперь Мамия, увидев, что друг его детства уж больно как-то дорожит своей шкурой.

— Не завидую я тебе, Мамия, — сказал я прямо, когда Кашия зачем-то отлучился из землянки, — с таким другом детства далеко не уйдешь.

— Я его в детстве не бросал, дорогой писатель, а сейчас тем более не брошу. Будет из него солдат — верь моему слову. Я нащупал его тайную пружинку.

— Какую? — полюбопытствовал я.

— Он славолюб… А к трусу слава не придет — это он знает. Вот и жду, пока он свои заячьи уши оборвет.

Пока мы сидели в землянке, наверху произошли чудеса: с чистого апрельского неба нежданно-негаданно повалил снег. Не настоящий, понятно, и, не в пример настоящему снегу, крайне неприятный. Та самая немецкая пушка, о которой только что рассказывал Джаиани, вдруг почему-то оставила в покое железную дорогу и стала лупить по известковому карьеру. Несколько удачных попаданий, и над нашим лагерем нависло густое облако белой пыли — оно мигом затмило солнце и стало осыпаться на землю. Было жарко, а то могло показаться, что это и в самом деле разыгралась метель. А когда два снаряда подряд угодили в огромную кучу молотой извести, то все вокруг мгновенно побелело: и черепичные крыши деревенских домиков, и кусты сирени, и составленные в козлы винтовки, и привязанные к плетню разномастные кони, и прикрытые зелеными сетками зенитные, пулеметы; побелели солдатские плащ-палатки и шинели, ватные куртки и куски грязного брезента — словом, все, что поспешно натянули на себя с начала этого снегопада отдыхающие на молодой траве солдаты. И сама трава стала такой белой, будто и не было вовсе весны, а недавний зеленый наряд земли и цветущая сирень, казалось, только приснились нам… Побелела одинокая могила у дороги. В ней сегодня утром захоронили двух солдат-армян. Они хотели напиться, нашли колодец, но только крутнули ворот, как с грохотом взорвалась мина, и все для них было кончено. Отступая, немцы заминировали не только дороги и блиндажи, но и двери и окна домов и даже, вот, колодец. Поэтому нашим солдатам запрещали сворачивать самовольно с дороги и заходить в пустующие дома. Деревня рядом, а укрыться солдатам было негде. Они задыхаются в известковой пыли, а она все сыплется с неба. На земле, как на снегу, остаются глубокие следы. Известь жжет глаза, хрустит на зубах, разъедает потную кожу. Солдаты уже поглядывают в сторону деревни, а кто-то, потеряв терпение, перебежал через дорогу, но за ним тут же бросился белый, как привидение, сержант.