Константин Лордкипанидзе - Избранное

Позванивая новенькими подковами, несколько быков уже разгуливали по двору.

А арбы все подъезжали, привозили отовсюду бороны, молотильные доски, вилы, грабли, мотыги.

Пришла жена Джишкариани, с трудом таща на себе огромную прялку.

— Убери сейчас же отсюда эту махину! Только и дела у нас, что твои прялки чинить! Может быть, еще котлы принесешь для полуды? — набросился на жену Георгий.

— Давай, давай ее сюда, тетушка! Починим и твою прялку! — весело крикнул молодой белокурый плотник-кубанец, стоявший по колено в ворохе золотистых пахучих стружек.

С балкона сельсовета, наполовину скрытого темно-зелеными купами лавровишен, доносились женские голоса. Девушки мыли окна, скребли полы, втаскивали по лестнице собранные со всей деревни стулья… Видно было, что готовится большое собрание. И вдруг до Меки донесся звонкий, мальчишески задорный голос Дофины.

выводила она. Подружки похватили песню:

День становился все теплее и теплее, уже прямо над двором сияло полуденное солнце ранней весны.

Во двор Меки не вошел — ему горько и стыдно было посмотреть в глаза товарищей. Он подозвал маленького Зурико и попросил найти Тарасия: пусть выйдет к воротам. То, что произошло на Орхевском взгорье, залило кровью его душу. Один бог знает, чего Меки стоило отказаться от Талико Саганелидзе. Он прижался к плетню и закрыл глаза. И тотчас же увидел, как коршуном слетел с коня пьяный Хажомия. Меки вздрогнул и быстро оглянулся — Хажомии, конечно, не было, лишь, понурив голову, у арбы стояла его лошадь. И все же Меки почувствовал в коленях такую слабость, словно месяцами била и трепала его колхидская лихорадка. От Орхеви до этих ворот Меки прошел как в беспамятстве, ни о чем не жалея и почти ни на что не надеясь, и только здесь, услышав голоса друзей, ужаснулся от мысли, что всю эту ночь он шел не по знакомым с детства местам, а по самому краю бездонной пропасти. Он дал волю слезам, не то они бы задушили его, и, прикусив зубами рукав полушубка, беззвучно зарыдал. И только пролив эти слезы, он понял: самое худшее в его жизни осталось позади. Отныне он навсегда свободен от смутной тревоги, которая не оставляла его даже в самые светлые минуты жизни — и тогда, когда его принимали в комсомол, и тогда, когда он своим трактором провел первую борозду на сатурийском поле. Все его беды и мучения остались на том берегу — мост разрушен. Удивительно радостное чувство легкости и покоя вошло в его сердце.

Тарасия все еще не было. А во дворе все веселее и веселее работали люди. Меки жадно вслушивался в перестук молотков, и в шелест рубанков, и в ворчание двуручной пилы, и в нежные песни девушек. А что творилось под навесом! Мальчики чуть не передрались друг с другом за право раздувать мехи.

— Дяденька кузнец, сейчас моя очередь! Он уже два раза качал! — кричал плачущим голосом кто-то из них, и все они дружно мешали кузнецу.

Шипели, остывая в снегу, малиновые подковы, звенела наковальня, и неумолчно пела Дофина:

Меки посмотрел на балкон. Две женщины — Минадора и вдова Вашакидзе — мыли деревянную лестницу. Марта и Лизико скребли ножом почерневшие балясины, а Дофина с двумя своими подругами протирала окна. Вот Дофина вынесла из комнаты председателя табуретку, стала на нее и попыталась смахнуть веником свисающую с потолка пропыленную паутину. Не достала. Приподнялась на носках, размахнулась веником, и, не удержавшись, с хохотом упала в объятия Лизико. Хорошо, что та оказалась рядом и вовремя подхватила ее.

— Что с тобой, девочка? Едва не разбилась, а смеешься, — рассердилась женщина.

— Не разобьюсь, тетя Лизико, сегодня ни за что не разобьюсь, — сказала Дофина и, подняв веник, снова прыгнула на табуретку. И правда, сегодня Дофина никак не могла разбиться, сорвись она даже с горы Катисцвера. Она видела, как Меки подъехал к воротам, и с той минуты не сводила с него глаз. Она еще, конечно, не знала, что случилось там, на Орхевской дороге, но, увидев арбу Саганелидзе, вдруг запела ту самую песню, которую однажды с горя решила забыть на всю жизнь:

По-прежнему ярко сияло солнце, и все громче и громче журчали под опавшими и посиневшими на припеке сугробами весенние ручьи.

Наступала весна, первая весна большевистского сева.

1933

Перевод Э. Ананиашвили.

— Напишите несколько слов о себе, ну что вам стоит, — сказал мне редактор, когда я принес в издательство книгу новых рассказов.

— Попробую, — обещал я, не подозревая, как, оказывается, трудно писать о самом себе.

А трудно вот почему.

Во-первых, коротко ничего не скажешь, все время будет казаться, что самое важное, самое интересное в твоей жизни ты все же упускаешь, оставляешь за строкой.

А во-вторых — ни в одной области искусства художник так не похож на свое создание, как писатель на свою книгу. По моему глубокому убеждению, происходит это потому, что сила слова неисчерпаема и неизмерима; у слова намного больше граней и оттенков, чем, скажем, на палитре живописца или в музыкальной фразе. Конечно, каждый правдивый писатель, создавая биографию своего поколения, рисуя облик своего времени, тем самым рисует в какой-то мере и самого себя, пишет историю своей жизни. Но ни в какой специально написанной биографии писатель не представлен перед читателем таким живым, настоящим, как в своих романах, повестях, стихах, хотя чаще всего он ходит по страницам этих книг незримо и неслышно, словно невидимка…

Мне сейчас шестьдесят четыре года, и, как вы сами понимаете, за это время мне не однажды пришлось писать автобиографию. Писать по разным поводам: когда поступал на работу, когда призывали в армию, когда представляли к награде, когда выдвигали мою кандидатуру на выборах в местный Совет…

Пока человек жив, кому-то все время будут нужны его анкета и биография.

И мне, как сыну своего века, не удалось избежать этой участи. Сколько раз я перечислял на бумаге даты своей жизни — год рождения 1905, кончил Кутаисскую классическую гимназию, первое стихотворение написал в 1924 году, оно было посвящено безвременно погибшему вожаку грузинского комсомола Борису Дзнеладзе, а в январе 1942 года добровольцем ушел в действующую армию и попал прямо в Керчь.