Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Твоя работа?

А у самого злость так и кипит. Он поглядел на меня, маленько подумал, будто решая — стоит ли быть со мной откровенным, и тихо ответил:

— Моя.

— Что ж ты, — говорю, — такой-разэдакой, погибели моей хочешь? У меня семеро птенцов, не кукушкиных детей, а своих, кровных, и все голодные!

— Твои ли одни дети голодные, Ипат? — спросил Михайло Иваныч и поглядел так, будто увидал во мне другого, совсем не того, за кого он меня принимал.

— Мне до других дела нет! — бросил я в запальчивости.

— Так… — спокойно отозвался Михайло Иваныч. — В одиночку живешь… аккурат так, как хозяевам и нужно, чтоб мы жили. А путиловцы живут по-иному, по-рабочему — плечом к плечу! — закашлял Михайло Иваныч — болел он в ту пору — и пошел к точилу, оборвав со мной разговор.

Назавтра иду на работу, думаю, опять подложил мне Михайло листовку. Открываю верстак — пусто, листовки нет. И дивно, обида меня взяла: не доверяет, не за того человека меня принимал! И вспомнил я его слова: «В одиночку живешь… А путиловцы живут по-иному, по-рабочему — плечом к плечу!»

Это я-то, Ипат, не тот человек, на кого можно положиться? Это я-то живу не по-рабочему?!

Каждое утро кидался я к верстаку — нет ли листовки? Нет! Эх, мать честная, какая меня обида тогда разбирала!..

Молчит Михайло Иваныч, не глядит в мою сторону. И я, что воробей, нахохлился.

Однажды нагрянули в цех жандармы. Схватили Михайлу Иваныча и давай ему руки назад крутить. Рабочие выключили станки, сбежались. Я рванулся к Михайле Иванычу, — будто мне крутым кипятком душу ошпарило.

— Зачем руки ломаете? Ироды! — крикнул я, не помня себя. Жандармы повернули ко мне головы. Стало тихо.

Примолкла рабочая братва — думали, и меня жандармы заграбастают.

А Михайло Иваныч, пересилив боль, сказал:

— Ипатий наш… Умом тронутый… Чего с него спрашивать!

Рабочие, смекнув в чем дело, подхватили:

— Больной!

— По многодетности только и держат.

Михайлу Иваныча увели. А я стоял и плакал. Не стыдно мне было плакать!

Высмотрел я нужного человека — из тех, кто к Михайле Иванычу приходил, и попросил работы. Дали мне дело: листовки, подпольные газеты среди рабочих распространять. Вот оно как, браточки мои! — Дед Ипат выпрямился, развернул широкие плечи. В гущине бороды сверкала улыбка. — Что дала мне наша Конституция? Жизнь дала, светлое счастье! Внук у меня — главный конструктор, правнук — Глебушка — по моей специальности пошел — токарем…

Дед Ипат завистливо оглядел молодежь. — Вам, молодым, — легко, вольготно. Сколько дорог впереди расстилается — шагай по любой!

Яша Зайцев с задором поглядел на комсомольцев:

— Ну, молодые, откликайтесь!

Наташа сидела задумчивая, быстро перебирая пальцами косу.

Поднялся Сережа Поздняков.

— Город наш не такой уж большой. Обыкновенный город. И вот идешь по улицам, видишь — тут строят огромный театр, там — многоэтажный, на целый квартал, дом, одевают в бетон берега реки, разбивают сады, асфальтируют дороги. Стоит не побывать месяц-другой на какой-нибудь улице, глядишь — уж вымахнул красавец-домина там, где недавно был пустырь, мягко шуршит по асфальту голубой троллейбус. И так становится весело на душе. Идешь и улыбаешься прохожим. Ведь это все — наше!

— Очень хорошо! — сказал Яша и взглянул на часы. — До гудка осталось десять минут. Сережа, принеси-ка гитару. Я спою новую песенку про наш цех.

Сережа вынес из конторки ОТК гитару.

Взяв аккорд, Яша начал:

Он защипал струны отрывистым, быстрым перебором:

Песенка была до того неожиданна, что в первую минуту все молчали, удивленно глядя то на Зайцева, то на Добрывечера, стоявшего в стороне. Потом разом прорвался дружный хохот.

А Яша, выждав, покуда наступит тишина, продолжал:

Он перевернул гитару и хлопнул по ней рукой:

Гитара волчком завертелась в воздухе, потом легла на бедро Зайцева и пошла сыпать дробью переборов:

Он взял бурный, торжествующий аккорд.

Гудок поглотил последние слова песни. Рабочие расходились возбужденные. В этот день курилка пустовала…

Добрывечер смотрел на длинные ряды станков.

Обида от насмешливой песенки Зайцева улеглась. Но в ней, в этой песенке, была умная и неожиданная мысль: ведь и звездочка, и шкивы редуктора, и сотня других деталей много раз переходят от одного участка к другому и снова возвращаются. В этом движении, запутанном и сложном, казалось, был точно продуманный цикл. Но теперь, приглядевшись, Добрывечер понял, что эта старая обветшалая технология порочна в своей основе. Она отнимает у людей много лишнего времени, затрудняет контроль.

И если перестроить технологию так, чтобы в каждой бригаде был свой завершенный цикл, дело пошло бы куда быстрее.

«Ну и Яков! Башковитый выйдет инженер из этого хлопца!» — с удовольствием подумал Добрывечер и быстро зашагал к конторке.

Чардынцев сидел у Мишина, когда в кабинет вошел высокий, с заметной сутулостью пожилой мужчина. Это был Губачев, заместитель директора соседнего тракторного завода. Он просил у Мишина взаимообразно на пять дней двести штук стальных труб «сорок четыре на пятьдесят».

— Вагоны задержались в пути. А мы сегодня выдали в производство последние трубы, — добавил он извиняющейся скороговоркой.

В круглых глазах его было примерно такое выражение: «Выручи, Семен Павлович. Попал я с этими чортовыми трубами, как козел в репейник».

Но Мишин, сузив глаза, ответил:

— Не могу. У меня тоже кончились.

По холодной сдержанности тона директора и по улыбке, не то смущенной, не то злорадствующей, Чардынцев понял, что Мишин говорит неправду.

Когда заместитель директора тракторного завода вышел, ссутулившись еще более и процедив холодное «пока, Семен Павлович», Чардынцев, коротко глянув в глаза Мишину, уверенно сказал:

— А ведь трубы у нас есть.

— Тебе откуда об этом известно? — ухмыльнулся директор.

— Знаю!