Ян Винецкий - Человек идет в гору

Понял? Это не ревность, нет! Это страх.

Следовательно, что? Не надо дать страху оседлать тебя.

Чардынцев встал и как всегда, когда он бывал взволнован, тяжело зашагал по комнате.

— Человек должен быть выше страха! Если Наташа тебя любит, — никакой Глеб тебе не страшен, а если не любит, — тут уж и страшиться незачем.

— Да ведь как узнать точно, Алексей Степаныч, любит она меня или нет? — спросил Яков и вскочил с дивана, точно его подбросили пружины.

— Сиди, сиди! — ласково прикрикнул на него Чардынцев, продолжая ходить по кабинету. — Тут, конечно, контрольно-измерительных приборов не существует. По-моему, тебе надо выбрать время и место и, как говорится, сразу взять быка за рога: «Наташа! На повестке дня, мол, один вопрос…»

— Состоялось! — с горькой иронией вымолвил Яков.

— Что состоялось? — не понял Чардынцев.

— Обсуждение этого вопроса.

— Ну и как? Что сказала Наташа?

Зайцев скривил губы и ответил с подавленной обидой:

— Предложила вопрос с обсуждения снять, как плохо подготовленный.

— Да, ответ неопределенный, — покачал головой Чардынцев и вдруг, будто убеждая сам себя, торопливо и весело загремел басом: — Ну и что же? Замечательно! Честное слово, замечательно! Наташа как бы говорит: «Рановато, брат. Надо еще посмотреть, чего ты стоишь». Теперь, Яков, все зависит от тебя. Факт!

— Вы так думаете, Алексей Степаныч?

Снова словно бы ветром подняло Зайцева с дивана.

— Не думаю, а уверен, козел ты бодатый! Такая девушка, как Наташа, может полюбить только человека с большой душой. Вот ты и заслужи ее любовь!

Чардынцев удивился перемене, происшедшей с Зайцевым. Он весь засветился, засиял, как молодой месяц в чистом вечернем небе.

— Ну, Алексей Степаныч, вы теперь услышите про Якова! — сказал он тихо.

Домой они пошли вместе.

Зычно прозвучал гудок, поглотив на несколько секунд все остальные звуки, и сразу, как по команде, стал затихать разноголосый шум производства. Выключались электромоторы, останавливались станки. И вдруг наступила тишина. Кто-то обронил ключ, в самом дальнем углу цеха тоненько прозвенел девичий смех, и оттого тишина казалась еще более глубокой.

В этот тихий обеденный час и пришел во второй механический Яша Зайцев. Он три дня занимался на семинаре агитаторов при парткабинете завода. Девушки оживились, едва приметили его невысокую коренастую фигуру.

— Здравствуй, Яшенька!

— Ой, похудел как! Не иначе — влюбился.

Яша старался придать серьезное выражение своему лицу, но губы, щеки и даже брови боролись с рвущимся наружу весельем.

— Здравствуйте, девчата. Влюбился, ага, угадали. И вся беда в том, что у меня есть соперник — Глеб.

Глеб стоял у станка, разговаривая с Наташей. Услыхав свое имя, он громко спросил:

— В чем дело? Почему меня склоняют?

— Никто тебя не склоняет, ты сам влюбился, — так же громко ответил Яша. Все рассмеялись.

Глеб почему-то быстро взглянул на Наташу. Она отвернулась.

— Понятно! — усмехнулась Клава Петряева, перехватывая взгляд Глеба и не без ехидства кривя тонкие — ниточкой — губы.

— И ничего не понятно! Вовсе не та, на кого вы намекаете, — сказал ей Яша.

— Кто же? — спросили все разом.

Наташа, заблестев глазами, пристально глянула на Зайцева.

— Есть такая девушка, — уклончиво ответил Яша.

— Кто же?

— Не томи! — не унимались девчата.

Яша вытаращил глаза и громко проскандировал:

— Ра-ци-она-ли-за-ция!

Девушки снова расхохотались. Все знали пристрастие Глеба и Якова к рационализаторской работе.

Особенно раскатисто смеялась Наташа: шутка разрядила появившуюся было настороженность. Глеб молча улыбался.

— Девчата! — уже серьезно произнес Зайцев. — Я ведь пришел не зубы точить, а беседу проводить. Собирайте-ка народ!

Девушки мигом рассыпались по цеху, приглашая рабочих послушать беседу Зайцева.

Яша был одним из лучших комсомольских агитаторов, и его любили слушать не только молодые рабочие. Все собирались к середине цеха, где стоял длинный стол контролеров ОТК.

Места с обеих сторон стола были свободны: их неизменно занимали старики. Молодежь стояла позади: девчата — в обнимку, а парни — рядом.

— Товарищи! — начал Яков, обводя всех своими лучистыми глазами. — Беседа сегодня будет необычной. Прошлый раз о Конституции СССР говорил я, а вы слушали. Теперь же мне хотелось бы, чтобы говорили вы.

Девушки смущенно переглянулись. Старики хитровато ухмылялись: Яша сызнова что-то выдумал.

— Пусть каждый расскажет, что дала ему наша Конституция. Это будет интересно и очень наглядно. Сначала, думается мне, надо дать слово деду Ипату.

Молодежь захлопала в ладоши:

— Просим!

Дед Ипат потрогал рукой седые усы, медленно сказал:

— С молодых надо бы начать… Молодежь нынче застрельщик.

— Просим! — еще настойчивее закричали вокруг.

Дед Ипат задумался.

— В памяти моей немало отложилось, — начал он, — оттого и речь что стружка за резцом побежит. Ну да не пеняйте, — сами вызвали.

Молодежь теснее сгрудилась вокруг деда Ипата, вслушиваясь в его глухой голос:

— На Путиловском существовала подпольная большевистская организация. Были в ней люди опытные, не раз побывавшие в царских тюрьмах. Сбавит, бывало, хозяин расценки либо обсчитают десятка два рабочих — глядишь, — уже как голуби по цехам листовки летают.

Иной раз придет в цех незнакомый человек и начнет речь говорить: «Рабочий класс должен повести народ к свободе, надо готовиться к вооруженной борьбе».

Агенты охранки, конечно, зашебуршат, станут протискиваться к смелому человеку, бросающему в народ слова правды. Да не тут-то было! Путиловцы не выдадут. Так, тесно окруженный рабочими, и уходил, куда надо, большевистский агитатор. Тепло становилось на душе от мысли, что есть сила, идущая поперек зверству капитала, есть люди, не жалеющие жизни своей в этой борьбе.

И все-таки сам я стоял как-то в стороне. Темный был, что кузнечный мех. Закоптила мне мозги старая, батькой и дедом завещанная рабская жизнь. Боролся я тоже! Да только за кусок хлеба. Иного на себя не брал: боялся оставить семерых ребят на попеченье тетки Голодухи.

Как-то раз нашел я в своем верстаке листовку. Слова в ней горячие, верные. И подпись: Петербургский комитет РСДРП.

Испугался я. Что, думаю, как найдут у меня эту листовку? Не миновать страшной беды. Порвал я листовку на мелкие кусочки. На другой день, гляжу, в верстаке новая лежит листовка. Злость меня разобрала: «кто это мне подбрасывает их?» — думаю.

А соседом моим по станку был токарь Михайло Иваныч. Вы уж догадались, верно, что это и был Михайло Иваныч Калинин. Я его в ту пору Михайлой звал. Подхожу к нему с зажатой в кулаке листовкой, спрашиваю: