Ян Винецкий - Человек идет в гору

В зале установилась напряженная тишина. Гусев побагровел и смотрел на свои вытянутые над алой скатертью стола руки с длинными, мелко дрожавшими пальцами.

— Ошибка первая, — продолжал Булатов, — сосредоточил огонь критики против лучшего стахановца Глеба Бакшанова…

Зал взволнованно зашумел.

— Вторая: обозвал оппортунистами двух членов партии.

— Кто это писал? — крикнули из зала.

Гусев поднял голову, глянул в многоликую глубину зала.

— Писал я, — сказал он.

Холодным ветерком пробежал шопот.

На сцену вышел Петр Ипатьевич. Седые усы его обиженно топорщились.

— Вот что я тебе скажу, Федор Антонович. Напрасно ты выступил моим заступником. От такой защиты отказываюсь!

Прозвучали аплодисменты.

— Поначалу, верно, я обижался на товарища Чардынцева, а потом понял: прав Алексей Степанович. Почему? Последние десять дней каждого месяца в цеху начинается «выколачивание программы любой ценой», летят государственные рубли — «сверхурочные», «аккордные», а рабочие в шутку их называют «штурмовые». А мы, коммунисты? Почему мы терпели такое безобразие? Свыклись, плелись в хвосте. Чья же тут ошибка, Федор Антонович? Чардынцева, который — спасибо ему! — правду нам в глаза сказал, или наша с тобой, товарищ секретарь?

И с Глебом, внуком моим, ты не прав. Издалека тебе видны были только его рекорды, а если бы ты почаще заглядывал в цех, ты увидел бы, что он идет по другой дорожке.

А главное — как покончили мы со старым производством, администрация стала переводить людей в другие цехи, и под конец осталось у нас всего два коммуниста. Почему допустили мы, чтоб остался цех без партийной организации? Ошибка это? Ошибка! Это же все равно, что цемент из фундамента станка выкрошить.

Нет, Федор Антонович, тут ты напутал сам. И крепко напутал!

Петр Ипатьевич пошел на свое место под одобрительные взгляды и возгласы делегатов.

— Я думаю, что вопрос ясен? — спросил Булатов.

— Ясен! — хором ответил зал.

Чардынцев снова, как впрочем много раз за свою жизнь, убеждался в великой силе и мудрости партийного собрания — этого коллективного советчика и наставника.

В своем коротком слове Булатов сказал, что главным пороком в работе партийного комитета и его секретаря была наивная вера в магическую силу резолюции.

— Товарищ Гусев серьезно не вникал и не знал порученное ему партией дело. Он уподобился тому «герою», о котором писал Салтыков-Щедрин:

«Он не был ни технолог, ни инженер. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которым они текут вниз, а не вверх, он был убежден, что стоит только приказать, от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства, наверное, возникнет материк, а затем попрежнему и направо, и налево будет продолжать течь река».

Собрание засмеялось. Лицо Гусева расцветилось багровыми пятнами. Он низко опустил опушенную сединой голову. Чардынцев услышал, как кто-то сзади, вздохнув, сказал:

— Учиться ему надо. Старым багажом сейчас не проживешь.

«Учиться, — подумал Чардынцев. — Каждый день, каждый час учиться у жизни, у этих людей, создающих не только самоходные комбайны, но и нечто несравненно более ценное — вечно обновляющийся опыт строительства коммунизма».

Гусева включили в список для тайного голосования, но в партком он не прошел: за него было подано наименьшее число голосов.

На следующий день члены нового партийного комитета избрали секретарем Чардынцева

Поздно вечером в партком пришел Яша Зайцев. Он знал, что Чардынцев в эти часы бывает один: читает газеты и журналы, составляет конспекты докладов либо набрасывает план работы на завтрашний день.

— Можно? — спросил Яша, просунув в дверь свою белокурую голову и обежав всю комнату глазами.

— Проходи, — кивнул Чардынцев. Яков был чем-то подавлен. Он ворошил рукой волосы, мялся, не решаясь начать разговор.

— Что не на танцах? — спросил Чардынцев, не отнимая глаз от бумаг: он заметил смущение Якова и теперь боялся его «вспугнуть». — Я как-то выговаривал вашим комсомольцам, что они рано в старички записались: по три часа сидят на собраниях, жуют скучную окрошку из цитат и старых примеров. Ну так они теперь в другую крайность ударились — по вечерам только и дела, что танцы и танцы. Может, это я брюзжу по старости, а? — Чардынцев вскинул глаза на Якова и снова убедился, что комсорг сегодня «не в себе». Зайцев отчаянно теребил бахрому скатерти, не зная как начать.

Чардынцев встал, вышел из-за стола, взял Зайцева за плечи и усадил на диван.

— Слушаю, Яша, — сказал он, присаживаясь рядом и не снимая руки с плеча юноши.

— Алексей Степаныч! Я много читал и много слышал о старых большевиках. Они кажутся вылитыми из чистой стали. — В глазах Яши было смятение. — Но почему мы, рожденные после Октября, несем еще на себе язвы капитала?

— Постой, постой, Яша, выражайся определеннее. Во-первых, кто это — мы? А, во-вторых, что это за язвы? — с улыбкой проговорил Чардынцев.

— Ну вот… хотя бы Глеб. Возомнил себя единственным героем, не помогал комсомольцам, не считался с мнением товарищей. Язва это?

— Так. Ну, Глеб. Но ведь ты сказал — мы, — уже смеясь глазами, выпытывал Чардынцев.

— И я тоже, — продолжал Яков, волнуясь еще более. — Ведь ревность. — постыдное чувство, свойственное людям капитализма, так? А я ревную… Наташу к Глебу. Страшно даже как! Вот увижу их вдвоем и меня будто током бьет…

Он опустил голову, и на его юном, покрытом светлым пушком лице проступила гримаса страдания. Над бровями блестел пот.

Чардынцев задумался. Веселое настроение одним ударом вышибла эта страдальческая гримаса на юном лице. Яков пришел к нему с самыми сокровенными мыслями, пришел за советом. Это взволновало и озадачило самого Чардынцева.

— Видишь ли, Яша, — сказал он после продолжительного молчания, — думается мне, что диагноз твой слишком строгий. Никаких «язв», конечно, ни у тебя, ни у Глеба нет. Что же есть? Есть неправильное, несознательное отношение Глеба к коллективу, к своим товарищам. Стало быть, с ним надо больше работать тебе, комсомольскому организатору, воспитывать его, помочь ему стать настоящим комсомольцем.

Яков смотрел на него таким внимательным, доверчивым, открытым взглядом, что Чардынцев боялся не только неверного слова, но и неточной интонации, выражения лица.

— Что касается второй «язвы» — то я, брат, плохой советчик, — вздохнул он. — Ревность, конечно, нехорошее чувство, ревновать — удел слабых, жестоких и мелких людей. Но у тебя, Яша, мне думается, другое. Тебе страшно за свою любовь. Я где-то читал. Погоди, кажется у Степана Щипачева… Ну да! «Строки любви». Замечательный цикл стихов! Так вот там есть такие слова: