Ян Винецкий - Человек идет в гору

«Все вы у меня отобрали, товаришочки, — и землю, и лошадок, и избу, красками расписанную, ровно девка морозом; все отобрали, окромя злости.

А злость у меня на вас велика, ой велика! Душу распирает!»

Но годы шли. Егор Кузьмич все больше стал сознавать, что тайные укусы его мелки и мало чувствительны. Годы шли, а злость не проходила, наоборот, все больше крепчала, бродила в нем, пенилась, обжигая все внутри.

«Так и подохнешь, Егорка, шелудивым псом. Не сумел ты постоять за свое добро, не сумел! А нынче что ж… нынче твой костер потух».

Вместе с горечью от сознания своего бессилия, не умирала в нем надежда укусить так, чтобы след зубов горел радугой.

И часто-часто пялил он свои слезящиеся от старости и ненависти глаза в газету… не потянет ли дымком с запада.

Чуткие ноздри Егора Кузьмича улавливали запах гари. Сильней билось сердце. Росла надежда.

И когда забагрили небо пожары от немецких бомб и стоны людей огласили ночи, светло стало на душе Егора Кузьмича, весельем вспыхнули его слезящиеся глаза.

Радость его была столь велика, она так зловеще освещала его старое, морщинистое лицо, что каждый, с кем ни заговаривал он, порывался его ударить.

Ждал: на подмогу немцам поднимутся тысячи таких, как он, обиженных советской властью, жестокими восстаниями взорвут Россию изнутри.

И пойдет разгуливать вприпляску по всей земле великий раззор. И скажет Егор Кузьмич так, что облакам в далеком небе и тем слышно станет:

«Пригубьте чашу сию, товаришочки; есть в ней и моя слеза». Но сгинули, видать, его единомышленники, либо боялись голову поднять: народ раздавил бы их, как червяков.

И тогда Егор Кузьмич понял, что надо идти туда, где немцы. Там можно дать выход своей ненависти…

«Ну держитесь, товаришочки! Дорого вам станет мое добро, ой, дорого!..»

Гитлеровский генерал фон Вейс встретил Егора Кузьмича с шумной приветливостью:

— Злой на большевиков? О, нам такие люди ошен нужны. Чем больше злой, тем лючше. Будешь старостой.

Ох, и полютовал Егор Кузьмич, залил людской кровью и слезами одинокую тоску свою!

Услыхал он однажды от фон Вейса, что в лесах кружит красная дивизия полковника Чардынцева.

«Это который Чардынцев-то? Степан либо сын-волчишка? Не дай господь встретиться!» — холодея, думал Егор Кузьмич и крестился в суеверном страхе.

Два года пронеслись быстрыми чайками. Не успел Егор Кузьмич приобвыкнуть к своему дворянству, как гитлеровцы покатились на Запад, бросая все на своем пути.

«Счастье вора коротко!» — вспомнились ему предсмертные слова доктора, застреленного Вейсом, и муторно стало на душе Егора Кузьмича.

— Возьмите с собой, погибель мне здесь будет верная, — просил он Вейса.

— Нет. Оставайся. Мы тебе еще найдем работу…

И верно, работу ему нашли. Как-то, спустя два года после окончания войны, к Егору Кузьмичу, торговавшему на базаре в одном из сибирских городов всяким барахлом, подошел пожилой мужчина в длиннополой романовской шубе и черной шапке-ушанке.

Егор Кузьмич приметил, что мужчина долго выбирал зеркальца и держал их так, что в них все время маячило его, Егора Кузьмича, лицо.

«Разглядывает меня…» — подумал он со страхом.

— Кузьмич? — негромко спросил мужчина, не отрывая взгляда от зеркала.

— Чевой-то? — приложив к уху руку, сказал Егор Кузьмич, притворяясь глухим.

Тогда мужчина жестко усмехнулся в седые усы и еще тише спросил:

— Неужто не признаешь?

Брови Егора Кузьмича вздрогнули помимо его воли. Подернув плечами, он громко, нараспев сказал:

— Гражданин… ты… чевой-то… того… мудруешь.

Мужчина обернулся, к лотку приблизилась какая-то девушка в коротенькой шубке и белом платке. Она окинула рассеянным взглядом разложенные на лотке товары и прошла дальше.

Мужчина поднял глаза, и Егор Кузьмич по темному, с погребным холодком взгляду сразу признал того самого кулачка, что пустил красного петуха на конеферму в уральском селе Заречье.

— Разные мы с тобой люди, Кузьмич… да одной бечевкой накрепко связаны и далеко бечевка та тянется.

Егор Кузьмич молча слушал и стриг глазами по сторонам.

— Придется тебе поехать…

Он назвал город.

«Жизнь человеческая напоминает маятник: взлет и падение, и снова взлет и падение», — философствовал Виктор Васильевич, собирая в чемодан вещи. Когда ему бывало особенно тяжело, он обращался к неоднократно проверенному средству — философии. Это была его «собственная философия», как он любил говорить, она успокаивала его, заставляла глядеть на мир и на свои неудачи с позиции «наблюдателя, находящегося в безопасности».

Три недели тому назад Мишин вызвал его к себе и показал телеграмму начальника Главка:

«Приказом министра Сладковский должности отстранен. Временно исполняющим обязанности главного технолога назначен Рубцов».

Виктор Васильевич повертел в руках телеграмму и, вздохнув, бросил ее на стол.

— Что ж, Рубцов возликует. Он теперь «персона грандэ».

— Персона-то как раз вы! — резко сказал Мишин. — А Рубцов — работник, и отличный работник, скажу я вам!

Сладковский поправил очки и, скользнув взглядом по сердито нахмуренному лицу Мишина, спросил:

— Может быть, Семен Павлович, вы скажете мне какое-нибудь напутствие? — улыбка ехидной змейкой пробежала по губам. — Вы любите произносить нравоучительные спичи…

— Да… скажу! — тяжело вздохнул Мишин, глядя на Сладковского с нескрываемой ненавистью. — Я жалею, что не удовлетворил тогда вашего заявления. Я жалею, что целый год дал вам возможность сидеть в кресле главного технолога и вместо хорошей технологии пичкать нас всех вашими сладчайшими улыбками, чорт бы их побрал!..

«С Лизой тоже неудачно получилось… — сожалел Виктор Васильевич, укладывая в чемодан серый костюм. — Она привязалась к Добрывечеру всерьез…» Он тихо вскрикнул, до крови ободрав руку об острый выступ одного из замков чемодана.

«Зато я получил теперь возможность вырваться из лап мистера Хортвэта. К чорту Бакшанова с его реактивным истребителем! Сладковский теперь обанкротившийся технолог и в этом, учитывая предстоящий отъезд подальше от опасности, тоже есть своя прелесть».

Странно, что Хортвэт еще не прислал к нему ни одного «окольцованного голубя». Может быть, судьба избавит его от подобной встречи. Тем лучше!

Не переставая торопить себя, он быстро оделся, запер дверь комнаты и повесил ключ на гвоздь. Пусть отпирает, кто хочет, он уже здесь не жилец.

На вокзале кто-то дотронулся пальцами до его спины, и Виктор Васильевич услышал густой басок:

— До одной станции едем, товаришок?

Он оглянулся. Безбородый, с наглым и хитрым прищуром старик натянуто улыбался беззубым ртом.

«Всякая мразь липнет!» — подумал он с горечью. Но старик тихо залопотал.