Ян Винецкий - Человек идет в гору

Он с трудом разжал пальцы, высвободил ее ладони и решительно шагнул из комнаты.

Лиза вскинула руки, будто хотела позвать его, потом, шатаясь, подошла к кровати и, упав лицом в подушку, глухо зарыдала.

Чардынцев ясно видел: главным на новом этапе работы завода было всемерное расширение передового опыта технологов. Каждый день поступали станки, краны, прессы.

— Запевка ваша! — говорил он технологам. — Покажите, на что вы способны!

Теперь, после заседания, перечитывая решение парткома, он мысленно оглядывал второй механический. «Вытянули! — подумал он с удовлетворением. — Не хуже, а кое в чем и лучше других работаем. И уже принимаются решения об использовании нашего опыта». Алексей Степанович вспомнил, как, исправляя ошибку Гусева, он перебросил во второй механический восемнадцать коммунистов. Партийная организация окрепла, приняла в свои ряды новых товарищей — Ваню Никифорова, Аннушку, Сабира Ахметова, Ивана и Лизу Добрывечер.

Чардынцев задумчиво улыбнулся: сегодня в столовой Тоня рассказала ему, что получила сразу пять заявлений с просьбой о приеме в кандидаты партии.

— Комсомолия? — догадался Чардынцев.

— Они! Яша Зайцев, бригада Стрелковых, Глеб и Наташа. Комсомольская организация дает им рекомендацию.

— Прекрасно! Люди, известные всему заводу. Вероятно, тут поработала организующая воля парторга?

Тоня рассмеялась, собирая на носу морщинки, точь-в-точь, как сестра Анна Сергеевна.

Как много хотел Чардынцев сказать ей! Глаза Тони облучали его таким солнцем, что он все время носил в себе его хмельную неостывающую теплоту. Но всякий раз, когда Чардынцев решался на тот необычный, много раз повторенный про себя разговор, он неожиданно сворачивал в сторону, заслоняясь шуткой и от своей решимости, и от удивленного тониного взгляда.

«Отступаешь, Алексей! Здесь пострашнее, чем в сорок первом на Волхове?

«Пострашнее… — отвечал он на свой же укор. — Она молодая, красивая… А я старый, больной… Да тут и язык не повернется!»

И все-таки… солнечно, тепло было в сердце. Он работал еще упорнее, еще неутомимее, забыв о своей болезни, которая напоминала все чаще то режущей болью в легких, то головокружением и холодной росой пота на лбу.

Тоня дни и ночи проводила в литейном цехе и в лаборатории.

Чардынцева тревожили затянувшиеся опыты с плавкой чугуна и потемневшее, с ясно обозначенными, словно нарисованными, скулами лицо Тони и ее беспокойные глаза.

«Трудно ей…» — думал он все чаще и все тревожней, и вместе с тем он не смог бы сказать почему, верил, упрямо верил, что она непременно добьется успеха…

На завод несколько раз приезжал известный всей стране академик, директор химико-технологического института. Работа Тони и Суркова заинтересовала его и он дал им немало полезных советов.

Чардынцев прослушал последние известия, и когда кремлевские куранты мелодично отбили полночь, встал из-за стола, собираясь идти домой.

Короткий телефонный звонок рванул тишину.

Чардынцев снял трубку. Голос Тони дрожал от счастья.

— Алексей… Степаныч! Двадцать девятая плавка…

Он недослушал и, забыв накинуть на плечи шинель, побежал в литейный цех.

Озаренные бушевавшим в печи расплавленным металлом стояли Тоня, Сурков и мастер Вася Витязев, рослый подтянутый молодой человек, один из тех, кого в годы войны на заводе звали «шплинтами».

Тоня первая увидела Чардынцева. Она ждала его с нетерпением и той необыкновенной окрыляющей радостью, что приходит после успешного окончания большой и трудной работы.

Тоня шагнула к нему навстречу, а он, поймав ее руку, пожимал с порывистой и ласковой силой.

— У вас крепкая рука и крепкое сердце, Антонина Сергеевна! — сказал Чардынцев.

— Вот он, белый чугун! — показывая на изложницы, с гордостью проговорил Витязев.

Тоня молчала и только глаза выдавали волнение.

— Спасибо вам, товарищи! — просто и сердечно сказал Чардынцев. И обычно суровое, с порошей седины на опущенных книзу усах лицо Суркова, и молодое, широкое, с веселыми до озорства глазами и ямкой на подбородке лицо Васи Витязева, и бледное, усталое лицо Тони осветились одним, неизмеримо большим счастьем.

— А директор и главный инженер знают? — спросил Чардынцев.

— Нет еще. Не успели сообщить, — ответил Сурков.

— Позвоните немедленно. Порадуйте!

Сурков и Витязев пошли к телефону в конторку цеха.

— Ну, вам надо отдыхать, Антонина Сергеевна. Спать несколько суток подряд.

— Нет, — засмеялась Тоня. — Мне хочется сейчас побродить по городу или, еще лучше, пойти к Волге, послушать, как шумит ветер и плещут волны.

— Так сейчас глухая ночь! — удивился Чардынцев.

— Ну и что же? — Тоня поглядела на него не то с недоумением, не то с ожиданием.

— Пойдемте! — решительно сказал Чардынцев.

— Постойте, а где ваша шинель? — спросила Тоня.

— В парткоме оставил. Мы по дороге зайдем.

Тоня глядела круглыми испуганными глазами.

— И вы пришли сюда без шинели? Вы… вы совсем не думаете о себе! — выпалила она и застеснялась своей строгости.

— Пустяки… — отозвался Чардынцев, но пыль литейного цеха предательски заставила его закашляться.

— Нет, — быстро проговорила Тоня. — Василий Павлович… Вася! — позвала она Витязева. — Пошлите кого-нибудь за шинелью Алексея Степановича.

— Не надо! Зачем же… — запротестовал Чардынцев.

Была одна из тех редких ноябрьских ночей, когда звезды, густо усеявшие небо, кажутся тихо падающим снегом, и в холодном воздухе от вопля сонной птицы либо от крика далекого паровозного гудка долго стоит мелодичный хрустальный звон.

— Не боитесь? — спросил Чардынцев Тоню. — До Волги добрых четыре километра. — С обеих сторон уходили в темноту бескрайные луга.

— С вами не страшно, — пошутила Тоня. — Вы ведь храбрый?

— Смотря по обстоятельствам, — ответил Чардынцев. — С вами мне иногда бывает страшновато.

— Почему же?

— Я и сам не знаю. И хорошо, и… страшно. Так в детстве я чувствовал себя на качелях. Душа поет, когда летишь в самое небо, и вместе оторопь берет: а вдруг оборвется веревка!

— А вдруг оборвется веревка… — усмехнулась Тоня.

Они вышли на взгорье. Вдали искрилась золотая строчка огней пристани… А справа, будто рассыпал кто диковинные цветы, плыли зеленые и оранжевые огоньки.

— Это идут караваны судов вниз, к Сталинграду, — пояснил Чардынцев. — Последние, должно быть…

— Скоро Волга станет, — задумчиво проговорила Тоня. — Закуют ее лютые морозы, засыпят ее злые метели снегом.

Мне всегда в это время года жаль Волгу. Жаль ее величавой красоты.

— Это только видимость, только внешнее — мертвая недвижность Волги. Глубоко, под голубой толщей льда она перекатывает свои волны, собирает тепло нижних слоев земли. Взгляните зимой, как парит прорубь, и вы почувствуете горячую, живую силу реки. — Чардынцев помолчал, потом продолжал, не замечая сам, как крепко сжимал он руку Тони. — Так иногда и с человеком бывает. Внешне — лед, зима, пусто засыпанные снегом цветы юности, а глубоко, очень глубоко — жаркая, неутихающая волна, и беда, если кто-нибудь по неосторожности растопит в нем прорубь…