Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Вам со мной не будет скучно.

Сладковский вздрогнул. Эта была первая часть пароля. Так вот он какой, «окольцованный»-то…

— Кто вы? — строго, но тихо спросил Виктор Васильевич.

— Дворянин-помещик. Имел решето земли.

Сладковский вышел на перрон: там, в полутьме безопасней было передать первое донесение.

Егор Кузьмич взял туго набитый конверт, положил его за пазуху и вдруг в ужасе выкатил бесцветные, как осеннее небо, глаза, задрожал всем телом: среди людской толчеи, в двух шагах от него выросла фигура… Степана Чардынцева.

Он забыл, что Степан Чардынцев не мог быть таким молодым, что самое верное — нырнуть в толпу и меж ногами мышью шмыгнуть в ночную темь. И лишь стоял с трясущейся, отвислой нижней челюстью, с мокрым от пота, будто выбеленным лицом.

Чардынцев надвигался на него как неумолимая судьба, как грозное и справедливое возмездие…

После ареста Сладковского и Егора Кузьмича, Степан Огнев решил зайти к Лизе. Нелегко ему было переступить порог ее дома! Все, что ярким светом озаряло его отрочество и юность, что четыре года теплилось негасимым огоньком в груди на ледяном ветру войны, — теперь покрылось остылой золой.

Пока шел он к ней нетвердым шагом, будто ощупывая ногами землю, страшная незабываемая ночь встала перед ним…

…Степан и Виктор отходили последними. Их полк, бывший в арьергарде дивизии, снялся еще в полночь.

От роты Степана осталось меньше взвода; солдаты шли черные от копоти и грязи, усталые и мрачные.

Огонь бесчисленных пожаров люто бушевал над городом. Ветер швырял в отходящих бойцов горячим пеплом и не только лица, а и души обжигало укором: в городе оставались женщины, старики и дети.

Гул самолетных моторов, тяжкое уханье взрывов, орудийные выстрелы становились глуше, отдаленнее. Рота по крутому обрыву спускалась к реке. Высоко подняв автоматы, бойцы вошли в воду.

Зарево пожаров добела накалило небо. Было светло, как днем. Бойцы плыли, тревожно ожидая выстрелов в спину.

Но противник, видимо, не успел «наступить им на пятки».

На другом берегу, за высоким лозняком, они разделись, выжали воду из намокшей одежды.

Степан построил роту и обнаружил, что пяти человек нехватало.

«Утонули?» — подумал он и спросил, озабоченно сдвигая брови:

— Кто слышал крики о помощи?

— Не слышали… — отвечали бойцы.

— А может, вам страхом уши заложило?

— Остались они по всей видимости, — строго заметил высокий солдат, выстукивая зубами от холода. — Мы вперед плыли, назад оглядываться было недосуг. Вот они и воспользовались. Автоматы в кусты и айда каждый в свою деревню.

— Ну, а дальше что? — горячо спросил коренастый пожилой солдат, заглядывая на говорившего снизу вверх.

— Дальше доложит: «Так, де, и так. По случаю потери части и совести, вышел в отставку… по собственному приказу».

— Ну, нет, ему там такую отставку пропишут…

— Так ведь он кому доложит? Бабе своей, и только.

— А баба, думаешь, его пирогами встретит? Чай, и у нее душа имеется!..

Среди оставшихся был и Виктор. Стреляй по ним гитлеровцы — Степан был бы убежден, что Виктор убит. Он никогда не поверил бы, что его друг окажется подлецом. Но теперь все доводы в защиту Виктора отпадали.

Степан повел роту дальше. Люди шли молча.

На рассвете где-то близко совсем по-человечьи заплакала какая-то птица. Лес глухо шумел…

…Вчера на допросе Сладковский рассказал Огневу о той памятной ночи.

Виктор плыл позади всех. Река была широкой и быстрой.

Виктора отнесло вниз и он судорожно боролся с течением. За спиной остался берег, знакомый до последней травинки. С каждым взмахом руки холод все больше сковывал тело, проникал в душу.

Сильный ветер гнал высокие, недобро ворчавшие волны, и Виктору казалось, что он различал слова:

«Куда ты? Поворачивай назад! Впереди тьма и холод. А дома каждый куст — защита. Поворачивай!»

Он не замечал, что плыл все медленней, удаляясь от товарищей, которые стали теперь едва различимы в обагренной заревом ночи.

«Степан впереди! — кольнула острая мысль, но тут же поднялось возражение: — Степан гордый. Не хочет признать поражение. Он всегда был одержимый… это с детства! А я осторожный… — он глянул на взорванный мост, что уткнулся в воду почернелыми, скрюченными балками. — Так и армия наша — взорвана, разбита…

Фашист весь мир раздавил и нет от него спасения, нет!..»

— Нет! — пробормотал он хрипло и круто повернул обратно. Теперь он взмахивал руками решительно и быстро.

Течением прибило его к крутому обрыву, илистому и скользкому.

Виктор, дрожа от озноба, пытался выбраться на берег, но срывался и падал, больно ушибаясь о прибрежные острые камни.

Он ухватился за крепкую лозину, но она вырвалась, ударив его по лицу, скользкая и холодная.

— О, чорт! — выругался он в бессильной злобе на этот крутой берег, не пускавший его к родному дому…

— Степа-а! — простонала Лиза. Сердце зашлось от радости и вместе от непоправимой беды.

Степан обнял ее и от острой, нестерпимой боли закрыл глаза. Ох, как он ждал этой встречи, сколько стылых ночей согревала мечта о ней!

«Пусть мечта будет как аккумулятор», — вспомнил он слова Лизы, когда она с ним прощалась. Да, мечта была для него аккумулятором. И не рядом с концентратом пшенной каши, как пошутил тогда Виктор, а в сердце нес Степан мечту.

Он искал Лизу всюду: писал в центральное эвакобюро, приезжал в город, где они родились, там никто не мог ничего сказать ни о ней, ни о ее родных. Он знал, что Лиза не может обмануть, и если о ней ничего не слышно, если она не приехала в родной город, значит, ее нет в живых.

И все-таки упрямо мечталось о встрече, донимала тоска…

Тяжка была исповедь Лизы. Задыхаясь и подавляя рыдание, рассказала она, как узнала от Виктора о гибели Степана, как преодолевала свое горе в труде, как полюбила потом Добрывечера.

Иван отвернулся к окну, ссутулился, притих, будто в страхе остановился перед пропастью: «Степан… она никогда мне не говорила о нем… И о Сладковском…»

— Пусть он заплатит и по нашему счету, — сказала Лиза, подняв на Степана заплаканные глаза.

— Заплатит?

Есть ли такая пуля, что вместит в себе всю ярость и боль, все горе Степана? Нет такой справедливой пули!

Он поглядел Лизе в глаза. Они были попрежнему чистые, глубокие, только дрожала в них, закипая, горестная слеза.

Он держал ее ладони — горячие, нервно вздрагивающие и не было сил оторваться от них…

Заплакал ребенок. Иван шагнул к кроватке, бережно взял его на руки — розового, горластого, отчаянно рвавшегося из тесного плена пеленок.

На бронзовом от загара лбу Степана дрогнули брови.

— Что ж… желаю тебе счастья.