Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Что тут за шум? — спросил недовольно Добрывечер.

— Мы к вам, — ответил Чардынцев, опережая секретаря, которая, судя по ее холодному лицу с надменно перекошенными тонкими губами, собиралась сказать что-нибудь язвительное по их адресу.

Добрывечер окинул Чардынцева медленным взглядом, словно пытаясь угадать, кто такой этот незнакомец, затем перевел глаза на Наташу, и ей показалось, будто он силился что-то вспомнить.

Наконец, отворив дверь настежь, Добрывечер пригласил их войти. В кабинете был тот же беспорядок, что и в цехе. Пыльные, давно немытые стекла окон, раскиданные по всей комнате стулья, чугунные отливки, шестерни, болты, валявшиеся на полу.

Проходя к столу, Добрывечер споткнулся об одну из деталей и сердито отшвырнул ее ногой.

На столе среди исписанных крупным размашистым почерком бумаг, как еж, ощетинилась окурками пепельница. Дым синеватым облаком дрожал у потолка, смешавшись с паутиной.

Пока рассаживались, Наташа успела бегло разглядеть Добрывечера. Это был большой, грузный для своих лет, мужчина с широким открытым лицом и горячими карими глазами. Было в этих глазах что-то глубоко затаенное, страдающее, и — удивительно! — такое выражение появлялось ненадолго лишь тогда, когда он задумывался, глядя поверх собеседника. Так в межветрие можно заметить камни на дне реки, но вот снова подул ветер и тебе видна лишь зыбкая чешуя волны…

— Из редакции? По поводу наших душевных переливов в связи с отдачей знамени сборщикам? — спросил Добрывечер, протягивая Чардынцеву коробку «Казбека». Он принял их за корреспондентов.

— Не угадали, — засмеялся Чардынцев, беря папиросу. — Впрочем, об этих душевных переливах нетрудно догадаться.

Добрывечер молча махнул рукой.

Наташа понимала, что ей нужно начать разговор с Добрывечером первой, так как ее спутник намеренно не торопился, желая, видимо, остаться с начальником цеха наедине.

— Я прибыла в ваше распоряжение, — сказала она, чеканя каждое слово, и подала Добрывечеру приемную записку.

Против ожиданий Наташи, Добрывечер приветил ее с шумной веселостью:

— О, дочка нашего Ипатьевича! Це дило! Мне как раз требуется шустрая дивчина — диспетчером.

— Вы невнимательно прочитали, товарищ начальник цеха, — улыбнулась Наташа. — Там написано — «ученица токаря».

Добрывечер залюбовался игрой ямочек на ее щеках.

— А це мы передилаем. Диспетчер — это ж начальство!

— Нет, я хочу работать именно ученицей токаря, — решительно отрезала Наташа, поправив рукой падающую на лоб упрямую прядь волос.

Добрывечер удивленно присвистнул:

— Ого!

— Ага! — в тон ему ответила Наташа. И Добрывечер и Чардынцев громко расхохотались от этого милого, по-детски простодушного ее озорства.

— И прошу поставить меня на ученье к Глебу Бакшанову.

— А почему именно к Глебу? — спросил Добрывечер, прищурясь. Наташа покраснела, но тут же, прогнав смущение, смело ответила:

— Глеб — лучший токарь.

— Вы видали? — спросил Добрывечер у Чардынцева, как бы призывая его в свидетели. — Сначала сказала, шо явилась в мое распоряжение, а теперь распоряжается сама!

— Я думаю, чтет девушка права, — поддержал Наташу Чардынцев, — получить профессию необходимо. И надо ей пойти навстречу.

Наташа с восхищением и благодарностью взглянула на Чардынцева. Нет, этот дядька ей положительно нравился. В нем виделось что-то большое, умное, сердечное, такое, что заставляет верить ему, идти за ним.

Добрывечер повернулся всем корпусом к Наташе:

— Ты знаешь, дивчина, сколько получает диспетчер, а? Шестьсот карбованцев в месяц! Шестьсот! А ученицей ты поначалу будешь получать карбованцев двести, да разве только еще синие очи Глеба впридачу.

Наташа вскипела, сердито поджала губы.

— Ну, ну, — заторопился Добрывечер, заметив ее негодование, — понимаю! Синие очи дороже карбованцев.

«Ничего-то вы не понимаете!» — хотела ему крикнуть Наташа, она уже уставила на него свои отчаянные, цыганские глаза, но Добрывечер протянул ей пропуск и примирительно сказал:

— Добре. Иди к Глебу. И нехай он тебя учит так, шоб ты в ученицах не засиделась.

Наташа вся засветилась от радости и, поблагодарив, вышла из кабинета.

— И вы — в ученики? — проницательно спросил Добрывечер.

— И я, — ответил Чардынцев. — До сих пор заведовал парткабинетом. — Потом, взглянув на Добрывечера, улыбнулся: — Я знаю, что вы сейчас подумали: «Ну и сидел бы в своем кабинете. Зачем людей отрывать от работы!» Так?

— Так. Вы отгадыватель мыслей. Можно поступать в цирк.

«Ого! Колется!» — заметил Чардынцев и быстро ответил:

— Я решил поступить к вам.

— Тот же цирк, хотите вы сказать?

— Вы тоже отгадыватель мыслей.

— Цирк, верно! — с горечью вздохнул Добрывечер. — Кем же вас поставить?

— Диспетчером, — ответил Чардынцев.

— Диспетчером? — удивился Добрывечер. — А вы знаете, якие качества должны быть у диспетчера? Быстрые ноги, меткий глаз и широкое горло!

— Все это у меня есть, — улыбнулся Чардынцев.

В воскресенье Чардынцев направился домой к Добрывечеру. В комнате Ивана Григорьевича царил такой беспорядок, что хозяин ее густо покраснел от неловкости.

Кровать была неубрана. На столе, рядом с радиоприемником «Рекорд», на газете стояла черная от сажи сковородка с остатками яичницы. На раскиданных вокруг стола трех стульях валялась как попало брошенная одежда. В простенке между окнами висел большой портрет молодой женщины с тугой косой, обернутой вокруг головы. Ее лицо показалось Чардынцеву знакомым.

— Здравствуй, Иван Григорьевич! Одиночествуешь?

— Оди-и-н… — протяжно, будто простонав, ответил Добрывечер.

— Нехорошо одному быть, Иван Григорьевич. Человек — животное общественное.

— По теории так… сам читал! А в жизни… иной раз… усе летит вверх тормашками.

Чардынцев улыбнулся этому его украинскому произношению — усе.

— Разве наша теория не в ладах с практикой?

— Не то я хотел сказать… Теория — главная ось жизни… Знаю сам!.. Да ты в ней, в жизни-то… случается… як вылетевший из станка болт.

— Надо поднять его и поставить на место, — сказал Чардынцев, пристально глянув ему в лицо.

— Нельзя, — вздохнул Добрывечер и понуро опустил голову. — Уся резьба сорвана!

— Слабая, стало быть, была резьба, никудышная!

Добрывечер вскинул голову. В карих глазах его блеснул слабый протестующий огонек.

Чардынцев удовлетворенно постучал пальцами по столу. Он знал теперь, где в Добрывечере можно высечь искру.

— Человек — не болт, Алексей Степанович, — грустно возразил Добрывечер.

— Именно! Он крепче болта, крепче стали!

Добрывечер молчал.

«Как к нему подойти? Словно черепаха, спрятал голову под панцырь… Э, прямая дорога короче!»