Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Теперь не успокоитесь, Алексей Степанович, пока не вытягаете нас из прорыва, — сказал ему Иван, мешая как обычно русские и украинские слова и кривя губы в горькой усмешке.

«Ишь, скривился… — подумал Чардынцев. — Обида, стало быть, проснулась в нем всерьез… это хорошо!»

— Вытаскивать цех придется тебе, Иван Григорьевич.

— Понятно, Алексей Степаныч.

— Вот-вот! И прошу, Иван Григорьевич, не сопровождай меня, как интуриста. Занимайся своим делом.

Добрывечер одобрительно кивнул и пошел к себе в контору. Чардынцев осмотрелся. Цех выглядел теперь не тем беспорядочным нагромождением металла, каким он был недавно.

В просторном светлом зале строго отливали сталью длинные ряды токарных, револьверных и строгальных станков. На стенах висели лозунги и плакаты.

«Внешне — все как у людей. Почему же цех плетется в хвосте завода? Неужели здесь виноват один Добрывечер?» «Партийной организации во втором механическом нет, так как цех почти целиком молодежный», — сказал Чардынцеву секретарь парткома.

«Вот-вот! Будь здесь партийная организация — все выглядело бы по-иному, — думал Чардынцев, — ну, а комсомол? Что же он смотрел? Надо потолковать с комсоргом».

Однако Чардынцев решил прежде посмотреть все участки.

Справа от конторы цеха висел сделанный, видно, заводским художником большой портрет молодого человека со смелым и горячим взглядом и зачесанными назад пустыми, непокорными волосами.

Под портретом стояла надпись: «Глеб Бакшанов».

«В почетном одиночестве», — подумал Чардынцев и, оглянувшись, встретился глазами с тем, кто был изображен на портрете: станок Глеба стоял неподалеку.

— Чардынцев. А вас я знаю. — Он показал рукой на портрет.

Глеб покраснел. Алексея Степановича уже знали на заводе многие, и Наташа отзывалась о нем так восторженно, что в Глебе даже шевельнулась ревность, хотя он из ее слов знал о возрасте Чардынцева.

— Сперва я заметил изображение, а потом уж живого человека. Нехорошо! — пошутил Чардынцев.

— Случается… — неопределенно отозвался Глеб.

— Да. А все из-за того, что на такой большой стене — один портрет. У вас что, больше стахановцев нет?

— Есть, почему же!.. Но здесь имеются в виду лучшие.

— А отчего же так мало лучших?

Глеб пожал плечами.

— Не уродились.

Чардынцев окинул его оценивающим взглядом:

— Я бы на вашем месте в таком одиночестве чувствовал себя плохо.

«Сперва попади на это место, а потом рассуждай, как ты будешь себя чувствовать», — недовольно подумал Глеб и, подняв горячие синие глаза, запальчиво ответил:

— Напротив! Я победил в соревновании и потому чувствую себя, как майское солнышко.

— Правильно! Честь вам и слава! Но не забывайте, что этим социалистическое соревнование не исчерпывается.

— Конечно! Я пойду дальше. Смекалки занимать ни у кого не буду! — раздосадованно бросил Глеб, желая скорее закончить разговор, так как Наташа все чаще поглядывала в их сторону, и он был почти уверен, что ее интересовал не он, конечно, а Чардынцев.

— Верно. Но вы-то сами стремитесь передать свой опыт другим? Или в секрете держите?

Глеб пригнул упрямую, лобастую голову:

— Пускай другие шевелят мозгами и догоняют… На то и соревнование!

«Паренек хороший, но, кажется, испорчен славой», — подумал Чардынцев.

— Вы комсомолец? — спросил он. Глеб кивнул. — Комсомольцу так рассуждать не пристало.

— В том-то и дело, что я, дорогой товарищ, не рассуждаю, а работаю!

— Остро! — засмеялся Чардынцев. — Критика в мой адрес правильная. Больше отрывать от работы ни вас, ни других не стану.

Смех Чардынцева обескуражил Глеба. Он был уверен, что Чардынцев обидится, и уже в душе бранил себя за бездумную горячность.

Желая смягчить впечатление от проявленной им грубости, Глеб произнес примирительно:

— Не обижайтесь. Я не имел в виду…

— Не обижусь, даже если и имели в виду, — перебил его Чардынцев, — потому что правильно. А вот вы, боюсь, обидитесь от того, что скажу я сейчас.

— Говорите! — пылко отозвался Глеб, готовый в ответ на великодушие Чардынцева выслушать от него, не обижаясь, самое обидное.

Алексей Степанович прямо глянул ему в глаза и сказал:

— Вам нужно попросить, чтобы ваш портрет перевесили на другую стену.

— Почему? — не понял Глеб.

— Реже будете на него глядеть…

Наташа работала с Глебом уже третий месяц, и хотя молодой учитель часто хвалил ее за сметливость и говорил, что на днях ее поставят на самостоятельную работу, она с тревогой признавалась себе, что не готова к этому.

Может быть, как ни странно, тому виною был сам Глеб. Не то, чтобы он плохо объяснял секреты токарного мастерства, нет, наоборот, не жалея времени и труда обучал он Наташу любимому делу. Но Глеб подавлял ее гордость и самолюбие своей прямо-таки виртуозной умелостью.

Наташа не раз восхищалась умением Глеба все делать быстро и красиво. Наладить ли станок, наточить ли резец, выточить ли какую-нибудь замысловатую деталь — все это давалось ему легко, делалось с озорной усмешкой. Она любила в нем эту талантливость, это уменье, эту гордую усмешечку. Ей нравилась даже манера Глеба подражать директору, когда, сразу становясь серьезнее, Глеб, сдвинув брови, набивал кривую трубку табаком, потом подносил зажженную спичку и тянул ртом, целиком поглощенный этим занятием.

Однажды вечером в заводском саду, когда они вышли к заветной скамейке, Глеб сказал, пряча в темноте улыбку:

— Завтра будешь работать одна.

Рука Наташи дрогнула в его руке.

— Глеб…

— Ничего, ничего. Ты уже хорошо освоилась с работой.

С реки потянуло холодком. Ветер закачал молодую березку. Смутно белея в темноте, тонкая и гибкая, она скороговоркой залопотала листьями, негодуя на приставанья ветра.

— Я боюсь… — тихо произнесла Наташа и зябко поежилась.

Глеб обнял ее, прижал к себе. Наташа слышала, как сильно стучало его сердце.

— Никогда не бойся, Наташенька… Смелость — половина успеха.

— Я вижу, ты убеждаешь меня в этом не только словами!.. — тихонько ужалила Наташа, мягко высвобождаясь из его объятий.

— Нет, я говорю серьезно, — продолжал Глеб. — Смелость — это движение вперед. Трус боится риска, идет проторенным путем и, по существу, движется по замкнутому кругу. Вот я обучил тебя, Наташа, точить болты. Операция простая, ты к ней уже привыкла и тебе хочется точить болты и только болты. Не правда ли? Опасное желание! Почему? Потому что ты пошла по замкнутому кругу.

Наташа прикрыла глаза. Глеб говорил хорошо, говорил умно. Хотелось прижаться к нему, услышать снова, как стучит его сердце, но она не шевельнулась и тихо проговорила:

— Тебе легко быть смелым: ты хороший токарь и можешь взяться за любую деталь.