Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Познакомился я недавно с историей второго механического цеха, — начал Чардынцев негромко. — Славная история! Цех всегда шел первым. Кто вел его вперед? Молодой инженер Добрывечер. Красиво! Таких людей стоит любить, стоит уважать. — Чардынцев подошел к окну, и лицо его осветилось воспоминанием. — Был и у меня в дивизии один полк… гвардейский! Майора Сухова. Ах, какие то были орлы. Души в них не чаял! — Он отвернулся от окна, и Добрывечер увидел суровую складку, разрубившую его переносье. — И вот, узнай я сейчас, что Сухов и нынче, и в мирной учебе — не первый, не лучший командир, а, извини, предмет для склонения на всех совещаниях, прорывщик, отставший обозник, я бы, честное слово, не только перестал бы его уважать, а возненавидел бы. Люто возненавидел!

Чардынцев помолчал, выстукал пальцами длинную и, как Добрывечеру показалось, оглушительно громкую дробь.

— Как же ты, Иван Григорьевич, дал себя отодвинуть в третий эшелон?

Добрывечер пружинисто встал. На сером, в синих тенях от бессонницы лице сверкнуло негодование.

— Кто вы такой, шо я должен перед вами отчет держать? — вскричал он неожиданно тонким фальцетом. — Кто вы такой, шо пришли растравлять мне душу?!

— Садись, — сказал Чардынцев решительно. Серьге глаза его потемнели.

Добрывечер, невольно повинуясь непреоборимой внутренней силе этого голоса и упорного, повелительного взгляда Чардынцева, быстро сел.

— Садись, крутой кипяток, — продолжал Чардынцев, помолчав. — Кто я такой? Тебе обязательно нужен мундир, высокие полномочия? А если меня уполномочила совесть, если я пришел к тебе как коммунист — поговорить откровенно и честно?

Добрывечер медленно поднял глаза. Во взгляде Чардынцева он прочел живое участие и какую-то теплую, обнадеживающую мысль. Сердце Ивана сжалось новой болью.

— Расскажи, Иван Григорьевич, что у тебя приключилось? — тихо спросил Чардынцев.

— Приключилась беда: сеял рожь — выросла лебеда.

Чардынцев молчал. Он понимал, что Добрывечеру нужно теперь внимание; одно внимание.

— Студентом когда был… усе смеялся над теми, кто нежданно влюблялся и ходил потом ясной зорькой, будто зажглась в хлопце душа чудным светом! Смеялся… А потом тот огонь запалил и меня. И, поверите ли, все во мне разом вспыхнуло, як в сухом, забитом буреломом лесу. И понял я: великая сила — любовь… праздник это у человека. Понял и испугался: а вдруг як погаснет озаривший меня огонь, вдруг кто выкрадет его у меня? Бывало, уйдет Лиза в институт — боязно, задержится на комсомольском собрании либо в кружке — озноб меня бьет. И Лиза приметила во мне этот страх. Смеется, колокольчиком заливается.. Нравилось ей, чертяке, тайное беспокойство мое…

А потом… Лиза увлеклась конькобежным спортом. Призы стала брать. И тренер возле нее… бедовый такой хлопец… кружится, як муха возле чашки с медом… Кто-то — добрая душа! — в неделю два раза в мой почтовый ящик аккуратно письма подбрасывал. Безвременно теряете, дескать, жену, дорогой товарищ. У заслуженного мастера спорта с вашей Лизой полный и безусловный контакт образовался. И усе в таком духе.

Копил я, собирал тучи темные, да одним вечером враз распорол терпение… невмоготу стало! Под ливнем моих бешеных слов, упреков, обвинений съежилась, сжалась Лиза пружиной, да пружиною и выпрямилась:

— Ну и чорт с тобой, раз ты такой дурень!

Больше ни полслова не сказала. С месяц или побольше жили мы так: каждый заперся на замок, ключ неизвестно куда забросил. Гордые мы оба и обиженные до смерти! Ждала она, должно быть, пока образумлюсь, да так и не дождалась. Ушла. Переселилась в общежитие института…

Думал — стерплю. Перегорит, уляжется обида. На пожарище и то, глядишь, весной зеленая травка золу забивает… Да нет, чего боялся, — то и вышло. Погас мой огонь, и не стало видать дороги…

С обмякшим помятым лицом и безвольно опущенными плечами Добрывечер выглядел совсем стариком. Чардынцев снова забарабанил по столу пальцами. Взгляд его был строгим я пристальным.

— Она? — спросил он, показывая на портрет женщины с ясными, как весенний рассвет, глазами.

— Она…

— Тебя и впрямь не за что любить! — закончив перестук, громко сказал Чардынцев.

Добрывечер резко поднял плечи, будто его встряхнули.

— Да! Не за что! Незадачливый путник, потерявший дорогу! — Чардынцев встал и начал прохаживаться по комнате. — Я скажу твоими словами — мыслишь вверх тормашками, Иван Григорьевич! Шиворот-навыворот мыслишь, оттого и дорогу потерял.

Ты ушел в свою каморку, заперся в ней и — опять же твоими словами скажу — ключ неизвестно куда выбросил.

Ты выбился из ритма нашей жизни! — Чардынцев расставил по местам стулья, поднял валявшуюся на полу книгу. — А Лиза — молодец! Ей стало душно с тобой, Иван. Ее потянуло к коллективу, к строителям. Она поднялась на леса, и свежий тугой ветер встретил ее молодой песней. Молодчина, Лиза, честное слово! И я никогда не поверю, что Лиза способна на такое, о чем тебе нашептала старая сплетница — ревность. И письма тебе подбрасывал наверняка какой-нибудь негодяй!

На лице Ивана появилось оживленное, открытое выражение, в глазах крепчал, борясь с сомнением, ликующий огонек: «Неужто? Неужто Лиза вернется? Ты умнее меня, Чардынцев, да и со стороны лучше видать, — скажи, правда ли, что мы разошлись из-за глупой моей подозрительности, из-за проклятых тех писем, что метнула мне в сердце чья-то расчетливая рука? Правда ли, что Лиза все еще любит метя?»

Так по крайней мере виделось во взгляде Ивана Чардынцеву. И он обрадовался этому еще слабому, но неугасимому огоньку.

— Лиза вернется, — продолжал Чардынцев, — если ты покажешь себя сильным, веселым душой человеком, а не кашей-размазней, не пустым, как вывернутый чулок.

Чардынцев помолчал, следя за тем, как исподволь светлеет лицо Ивана и, прогоняя тени, едва приметным рождающимся солнечным лучом проступает на нем надежда.

— А если Лиза не вернется? — круто повернулся на каблуках Чардынцев. — Что тогда? Имеешь ли ты право подводить людей, которые верят тебе, идут за тобой?

Знай, Иван Григорьевич, что коллектив завода никогда не простит тебе этого дезертирства. И тебе надо немало сделать хорошего, чтобы вернуть к себе уважение.

Добрывечер низко надвинул на глаза свои лохматые, как гусеницы, брови. Что мог он возразить? Ничего. Чардынцев прав. Тысячу раз прав.

— А теперь одевайся, — мягко сказал Чардынцев, сдерживая наплывающую улыбку. — Тебе надо проветриться после угара.

Иван накинул пиджак, надел кепку.

— Застегнись! — потребовал Чардынцев, внимательно оглядывая Ивана.

Добрывечер, бледный, с блуждающими глазами, метался по комнате, ища ключ…

Чардынцев пришел в цех сразу после гудка.