Анна Лупан - Обрести себя

— Чего так поздно, сосед?

Около перелаза остановился Еремия Буздуган, бывший когда-то председателем колхоза. Он шел за водой и не захотел переходить Ариону дорогу с пустым ведром — примета всем известная: не повезет. А Еремия соблюдает старинные законы.

— Приласкал и я немного жену, — пошутил Арион с кислой миной.

День занимался уже вовсю, и Ариону было не по себе оттого, что солнце застало его дома. Еремия лукаво улыбнулся:

— Еще находишь силенки?

Несмотря на огорчение, Арион постарался ответить ему в тон:

— К соседям за помощью не обращаюсь.

— А я уже не могу, — пожаловался Еремия.

Зная его как известного бабника, Арион шутливо упрекнул:

— На глазах врет и даже не краснеет.

— Провалиться мне на месте, если говорю неправду. Иногда неделями не прикасаюсь к жене.

— К чужой?

— К своей тоже.

— Значит, старость примеряется к тебе.

— Не знаю, мой дед женился на молоденькой, когда ему семьдесят два стукнуло. Трех ребятишек сделал ей да еще к другим захаживал. А мне что, только за пятьдесят перевалило.

— Значит, износился раньше времени — слишком много любил в молодости.

— Что правда, то не грех — любил. Когда в армию уходил, так семеро по мне плакали. Бывало, стоило мне появиться где-нибудь на вечеринке, так сразу такие пожары разгорались, каких свет не видывал. Сам удивляюсь, что во мне находили. Красотой никогда не славился, сам видишь. Но я думаю, не в том причина. Теперь поговаривают, в воздухе много каких-то токов, которые убивают силу у мужчин.

— Может быть, кто знает.

— А еще рассказывают, от телевизора это происходит — пускает лучи, вредные для нашего организма.

— Может, и от телевизоров, — согласился Арион.

Он торопился поставить точку в этом разговоре. С Еремией если затеешь болтовню — не кончишь, пока на печке осот не прорастет. Особенно опасно стало с ним разговаривать с тех пор, как его сняли с поста председателя, — времени у него хоть отбавляй. Слова из него текут, как из дырявого ведра. Очень странный человек, и в колхозе наделал много нелепостей. Было, однако, у Еремия одно качество, за которое Арион ценил его, — честность. Нитки колхозной не присвоил. Как пришел к власти, имея один костюм, так в нем и ушел. Честность его граничила с глупостью. Жену посылал за капустой в город, а своя, колхозная, гнила в поле. Выписать капусту в колхозе не смел, чтобы люди не осудили. Колхозники же о нем говорили: сам не гам и другому не дам.

Своей жене, Фросе, он строго-настрого запретил просить что-нибудь в колхозе. Правда, та не очень подчинялась воле мужа — жадноватая была. Она никак не могла взять в толк, почему это не брать, если она председательша.

Но не зря говорят: чего боишься, от того не убережешься. Людская молва не только не обошла его, но еще и так облюбовала, что до сих пор по всему району ходят анекдоты о его председательстве. Одно время тяжело было с кормами. Так Еремия не нашел ничего лучшего, как добиться замены рогатого скота верблюдами. Черным по белому он доказывал выгодность верблюдов по сравнению с лошадьми и коровами. Верблюд и работоспособен, и неприхотлив, и стоек к голоду и жажде. Его можно использовать и на мясо, его можно доить и стричь. На собрании люди слушали его, разинув рты от удивления. И откуда в нем только что берется! Противоречить ему бессмысленно — он заговорит кого угодно, пусть даже придется говорить без перерыва два дня и две ночи. «Тронулся наш Еремия», — сокрушались люди, когда он вынес «верблюжий» проект на обсуждение. «А что думаете, от такой ответственности, да еще с его головой, все может быть», — поддакивали другие.

Еремия же не придавал значения шуткам односельчан. Он завел переговоры насчет верблюдов с совхозами Средней Азии, а сам между тем принялся продавать лошадей и быков. Только счастье, видно, дежурило возле села Три Ягненка — в районе вовремя узнали об этом и сразу сбили пыл с Еремии.

И агронома Еремия нашел по себе. Где только разыскал — как две капли похож на него самого. По предложению агронома, который хотел одним махом разрубить все противоречия и сразу поставить колхоз на ноги, посадили пятнадцать гектаров слив белый ренклод. Еремия сам покупал саженцы. Ему тогда сказали, что этот сорт называется Анна Шпет. Характеризуя с трибуны эти сливы как очень урожайные, председатель часто упоминал их звучное название — Анна Шпет. С этих-то слив и началось падение Еремии. Сливы уродили на славу, на деревьях было больше плодов, чем листьев, сливы висели гроздьями, как виноград, ветки не выдерживали, обламывались. А во время сбора пошел дождь, и они стали осыпаться, стремительно перезрев. Их в руки-то страшно было взять — как кисель. Куда там собирать и транспортировать! Пятнадцать гектаров земли были покрыты слоем разбухших, надтреснутых, как забытая на огне картошка, слив. На пятнадцати гектарах гнил результат такого замечательного начинания. Еремия рвал на себе волосы и делал вид, что не замечает, как колхозники собирают сливы на корм свиньям.

— Многим бабам крутил он головы, а вот нашлась же одна, Анна Шпет, и ему наконец-то вскружила, — смеялись люди.

Еремии, однако, было не до шуток, он криво усмехался. Сливы гнили прямо на деревьях. И, глядя на них, ему мерещилась темная каморка с решеткой. В этой тесной каморке с оконцем, в которое никогда не заглядывает солнце, он должен будет искупать свои грехи.

— Мы тебе доверили руль — думали, ты хозяин, а ты связался с Анной Шпет и хочешь пустить нас по миру, — укоряли его колхозники.

В общем, Еремия расстался с председательским креслом. Жалко было расставаться, только-только начал разбираться кое в чем, наладил контакт с колхозниками. На память об этой истории у него осталось прозвище — к его скромному имени стали прибавлять хрупкое и капризное имя Анны Шпет. И до сих пор редко кто называет его Еремией Буздуганом. Всему району известен Еремия Анна Шпет. Он вспыхивает как огонь, когда слышит это прозвище.

— Буздуган! Такая наша фамилия, слышь, — поправляет он. — Буздуган. А Шпет — это слива, которая портится в два дня.

Объяснения помогают мало — все называют его Анной Шпет, а некоторые еще и белым ренклодом. Еремия сердится, но что поделаешь. Позже он узнал, что этот сорт слив называется совсем по-другому. Его просто надул продавец саженцев.

Почти год Еремия сидел дома, жил за счет жены. Переживал обиду. Потом пошел на ферму. Вроде успокоился, никакой инициативы больше не проявлял, но работал старательно. Все ничего, да больно строптив он с новым председателем, не хочет подчиняться. Когда тот пытается пояснить ему что-нибудь, Еремия улыбается с сарказмом, словно хочет сказать: «Чего стараешься? Не испугаешь, сами были у власти, знаем всю эту премудрость».