Анна Лупан - Обрести себя

— Если съешь, я тебе дострою двор и покрою крышу черепицей, — пообещал Сенька в соответствии со своей широкой русской натурой.

— Двор? — переспросил Пенкис, печально подумал и решительно заявил: — Зачем мне двор? Чтобы в нем спали козы молдаван? Бери меня лучше в пай. Прибыль от огорода — пополам.

На карту ставилась Сенькина честь непревзойденного огородника, а это не шутка. И он согласился. На двадцать восьмом перчике Пенкису, как говорится, пропела кукушка. Костлявая с косой уже держала его за горло, а он все еще настаивал, чтоб ему дали те два перчика, которые он не успел съесть.

Сенька, чувствуя себя виноватым перед Пенкисом, усыновил его мальчика. От приемного отца мальчонка перенял любовь к огороду, потом Сенька отдал его учиться. И вот теперь, спустя много-много лет, этот мальчик стал агрономом в колхозе. Вспоминая иногда своего чудаковатого отца, он с недоумением говорит:

— Просто поверить трудно — такой здоровый мужчина был, а погиб от какого-то перчика.

Со смертью Пенкиса хижина над оврагом осиротела. Наверное, пройдут десятилетия, а ее все будут именовать «заезжим домом Пенкиса» в память об этом чудаке, всю жизнь, по народному выражению, искавшем мертвых лошадей, чтобы снять с них подковы. Вили в хибарке гнезда совы, плели паутину пауки. Может быть, ее давно разрушили бы, чтоб не мозолила глаза. Да после войны под ее худой кровлей приютилась цыганская семья Мани Каланчи, который под открытым небом оборудовал небольшую кузницу, без нее же, как известно, крестьянину — как без воды. Наверное, после какой-нибудь особенно грандиозной драки, а может просто насытившись кочевой жизнью, Маня Каланча отбился от табора, осел здесь и пустил корни. Рядом с лачугой, прямо на выгоне, он разложил угли, пристроил мехи, укрепил наковальню, на верстачке разложил инструменты. Кузница готова. Посыпались заказы. Деревенскую идиллическую тишину, которую только подчеркивал птичий пересвист, теперь прорезал звон металла, удары молота по наковальне. Редкая деревня имела тогда своего кузнеца. Поэтому крестьяне Трех Ягнят гордились своим Маней. Он поправлял лемеха, делал сапы, кочерги, латал ведра, кастрюли, стягивал шинами колеса подвод, ковал самых норовистых лошадей. И подковы его никогда не срывались, изнашивались до конца. Подчас оставались только гвозди в копыте, а не выпадали. Цыган Маня имел гордую осанку и длинные черные кудри; его смуглое лицо было выдублено солнцем, ветрами, дождями. Носил он широкие шаровары, стянутые на поясе наборным ремнем и заправленные в голенища сапог по русской моде. Еще у него была царственная походка и черные глаза, в которых томилась непонятная грусть. В ярости он был страшен и сразу вспыхивал, если его обидели даже словом. Жена его Рада ходила попрошайничать, гадала с помощью раковины, по руке и на картах. А по воскресеньям оба они садились на лугу и затягивали свои песни. Одну из тех песен заучила вся деревня. Слова были непонятные, но люди охотно пели, не понимая смысла, что-то вроде «Пику шесуозолику, сэ кэтуне романесу». Зато полный тоски и жалости мотив доходил до самого сердца. Каланча с женой пели и молдавские песни, иногда такие грустные, что у слушателей невольно выступали слезы. Почти вся деревня собиралась послушать их, хотя слова песен нередко были непристойные. Так обычно собирались посмотреть на медведя, когда приезжала какая-нибудь бродячая труппа. Все слушали, как зачарованные, а Маня и Рада пели, не видя никого вокруг:

Пели они до самого вечера, до самой ночи, пока не спускалась темнота. Тогда Каланчи, как по команде, начинали драться. Драки их были остервенелые и продолжительные, как и песни. В понедельник он опять раздувал самодельный горн, а она отправлялась попрошайничать. Ее обход деревни напоминал взимание платы за вчерашнее представление.

Каждую весну возле их конуры останавливались кочующие таборы, пытаясь заманить с собою и Каланчу. Но «заезжий дом Пенкиса», видимо, приковал его стальными путами. Чем ни приманивали его, он оставался непреклонным. Рада, натура более слабая, исчезала иногда на некоторое время, бросив на попечение Мани сына Микандру. Когда жажда кочевья утолялась, она приходила домой, и на лугу два дня подряд раздавались знакомые песни. В эти дни никаким золотом нельзя было заставить Маню отковать что-нибудь. Гулял от радости: жена вернулась!

— Где же тебя носило, Рада? — спрашивали женщины, встречая ее.

Она отвечала лениво, с чуть заметной лукавой усмешкой:

— Пошла послушать, как поет перепелка в других лугах. А то свои надоели.

— Ну и как?

— Хм, что я вам скажу? Сами должны слушать.

— И не болело у тебя сердце, что бросила сына и мужа?

— Я их бросила? Они меня бросили, сожри их курица, в этом глинистом овраге. Сами к нему присосались, как черви, и меня держат. Не отодрать их отсюда. Даже кнутом.

— Избалованная ты, Рада. Не пробовала почем фунт лиха.

— И не надо мне знать лиха. Позолоти ручку — угадаю судьбу.

Если женщина отказывалась, Рада задирала повыше подол, из глубоких карманов нижней юбки доставала горсть семечек и шла дальше по узким, поросшим крапивой и полынью улицам деревни, потряхивая юбками, виляя бедрами. Весь божий день она скиталась по селу. Еще издалека завидев ее, хозяйки быстро запирали двери и искали себе работу во дворе. В дом пустить ее боялись: не выгонишь, пока не дашь чего-нибудь. У нее была длинная рука. К тому же, говаривали, что она словом или взглядом может помутить у человека разум. За гадание она предпочитала брать молодого барашка, красное вино или потроха черной курицы. В любом ее колдовстве три эти компонента были обязательны. Язык у Рады злой и проворный, речь пересыпана непристойностями. Ей ничего не стоило, поругавшись с кем-нибудь, повернуться к нему спиной и заголить зад. Ругалась же она часто, даже с детьми, в ярости бросала в них камнями. Она была позором деревни. Только муж любил ее — страстно, нежно, прощая все грехи.

— Неужели обуздать ее не можешь, Маня? — спрашивали его благочестивые молдаване, которые привыкли держать жен в ежовых рукавицах и не отпускали их дальше колодца.

— Э-э, бабий ум, разве не понимаешь! Как будто можно от него требовать больше, чем отпущено богом, — отвечал Маня, сидя на корточках и ковыряясь в углях горна.

— Так-то так, да она оставляет тебя с ребенком, а сама шляется черт знает где. Разве это дело? Ты же не знаешь, где и с кем она бродит.

— Можно ли винить бедную женщину? — защищался Маня. — Виноват наш бродячий род. Хочешь, чтобы слабая женщина одолела голос крови? Пусть ходит, проветривается. Все равно ко мне возвратится.