Анна Лупан - Обрести себя

Он вытаскивал из огня клещами раскаленный лемех, клал его на наковальню, пробовал раза два молотком — достаточно ли прогрет металл, потом бросал взгляд из-под своих великолепных ресниц в сторону собеседника, лукаво подмаргивал и добавлял:

— Моя-то возвращается. Не знаю, вернется ли твоя, если ее так же отпустить.

Ну и черт был этот самый Маня! В глаза тебе кроет правду-матку, вокруг которой обыкновенно все ходят молчком. И ты не можешь на него обидеться. Крестьянам это даже нравилось, здесь они позволяли себе некоторую вольность в разговорах на деликатные темы. Дома они помалкивают из-за детей, из опасения, чтоб не пошатнулся твой авторитет главы семьи, даже если это главенство только видимое. В отношениях с женами молдаване унаследовали кое-что от своих поработителей — турок. Жену держали в страхе, не очень развязывали перед нею язык, а любовь прятали глубоко, под семь замков. Чем меньше будет знать жена, тем крепче и надежней будет хозяйство. У Мани другое дело — тут собирались только мужчины и разговоры велись, естественно, мужские. «Постоялый дом Пенкиса» с приходом в него Мани стал самым веселым и привлекательным местом деревни. Здесь соревновались в остротах, рассказывали новые анекдоты, здесь рождались новые прозвища, тут можно было узнать все деревенские новости и последние известия из-за границы. Микандру, сын цыгана, участвовал в разговорах наравне со взрослыми. Его не то что не стеснялись, просто не замечали. Да и что нужно было скрывать от цыганского ребенка? Тот и так знал слишком много. Обычно он молча помогал отцу работать или играл с горячими углями. Иногда из глиняного оврага высовывалось несколько ребячьих голов, которые делали ему глазами таинственные знаки. Это были дети молдаван. Микандру спускался к ним, незаметно оставив кузнечные мехи. Вместе с пришедшими ребятишками он уходил далеко-далеко, за обрывы, к берегу речки, где их никто не мог увидеть, и хмуро спрашивал:

— Ну, чего хотите?

— Спляши тананику.

— Задарма?

— Нет, заплатим.

— Знаю я вашу плату.

— Не веришь? Вот тебе крест!

И мальчишки-шалопаи начинали креститься. Платили всегда натурой: принимались краюха хлеба, кусок брынзы, горсть орехов или какая-нибудь другая еда, украденная из дому ради того, чтобы получить хоть небольшое развлечение. Микандру знал множество тананик, и каждая имела свою цену. Чем острее и сквернее были слова, сопровождавшие танец, тем дороже. Поэтому надо было договариваться с самого начала.

— Какую вам тананику?

Несколько секунд дети думали, потом, значительно понизив голос, требовали:

— Голую!

Несмотря на то что Маня хорошо зарабатывал, а часто и Рада приносила всякую всячину, мальчик никак не мог отделаться от чувства голода.

Голая тананика самая дорогая. Микандру без всякого стыда снимал задубевшие порванные штаны, оставался в чем мать родила. Медленно, без охоты начинал крутить своими худыми бедрами, постепенно переходя в дрожь и напевая:

Движения становились все быстрее, речь похабнее, а сам он плясал все ожесточенней и ожесточенней. Танец разгорался. Микандру крутился, как мотовило во время страды, бил кулаками по своему телу и выкрикивал такие слова, которые потом не сказал бы и под пыткой. В исступлении он грыз землю, бил ногами, как жеребенок копытом, с каким-то остервенением разбрасывал ногами комья земли, и те летели в его поклонников, которые смотрели и слушали, раскрыв рты от удовольствия и ужаса. Нередко среди зрителей были и девочки, только он не стеснялся их. Наоборот, в таких случаях в него вселялся сам черт. И он набирал такой темп в пляске, что уже не мог остановиться. И выкрикивал такие ужасные слова, что некоторые девочки закрывали уши и в смятении убегали. Правда, немало было и таких, которые выслушивали все до конца, — за представление уплачено, зачем же пропадать зря добру. Микандру ненавидел своих зрительниц, всех подряд. Ненавидел потому, что они были светлей его, чище и одежда на них была опрятная. Он поносил их и пугал, угрожал, что если поймает в овраге поодиночке, то станцует им тананику на животе. С ребятами же ладил лучше, даже с некоторыми дружил. Ходил с ними вместе купаться, лазил за гнездами и по чужим садам. Они дарили ему свои незамысловатые игрушки, какой-нибудь мячик, к примеру, скатанный из коровьей шерсти, или ножик с двумя лезвиями. Взамен он делал им рыболовные крючки, мышеловки и просто даром танцевал тананику.

Однажды к оврагу вместе с другими сорванцами пришла голубоглазая девочка. Пришла прямо из школы — в руках держала сумку, из которой вытащила плацинду с творогом, видно, мать дала, чтобы та съела на перемене. Плацинда, судя по виду, должна была быть очень вкусной. У Микандру даже слюнки потекли. Такого лакомства ему еще не приходилось пробовать.

— Чего пришла? — спросил он, как всегда, хмуро.

— Хочет тананику, — оскалились сопровождающие девчушку пацаны, показывая глазами на плацинду.

— Хочу тананику, — подтвердила девчушка удрученно.

— Какую?

— Голую! — заорали сопровождающие.

— Голую, — согласилась и девочка, опустив ресницы и протягивая ему плацинду.

— Подожди, не давай, пусть сначала станцует, — вмешались ребята, боясь, как бы цыганенок не оставил их в дураках.

Самолюбие Микандру было задето, и он заупрямился:

— Или сначала давай, или не танцую.

Не зная, кому угодить, девочка растерянно переводила взгляд с Микандру на ребят.

— Сначала пусть танцует!

— Нет, сначала давай плацинду!

— Не давай, а то убежит.

— Давай!

— Плацинда моя, а не ваша, бери, — девочка решительно протянула свое богатство Микандру, сердясь, что ей хотят навязать свою волю.

Микандру схватил плацинду, впился, как голодный волк, зубами в сдобное тесто.

— Танцуй! — надрываясь, кричали прямо в ухо сторонники девочки, но он уже не мог остановиться, жадно жевал и с удовольствием думал, что и впрямь не худо было бы сыграть такую штуку: развлечься за счет этих простофиль, ненасытных на глупости. И вообще не к лицу ему, сыну вольных степей, стоять на задних лапках перед этой белокурой куклой с голубыми глазами. Желание позабавиться победило голод, он, не доев плацинду, повернулся на пятках и, легкий как заяц, бросился бежать через луга. От неожиданности дети на минуту растерялись, но, тут же сообразив что к чему, как настоящие загонщики, ринулись за ним, крича и улюлюкая. Только ноги у Микандру, словно у дикого зверя, — быстрые, крепкие, а подошвы — дубленые. Нипочем ему колючки и камни. Он сделал несколько замысловатых петель, чем довел своих преследователей до смертельной усталости, и спокойно вернулся к месту, откуда началась эта сумасшедшая гонка. Девочка сидела, нахохлившись, на камне, держа сумку на коленях. Она молча собирала слезы в кулак. Наверно, жалко плацинды. Микандру стало тошно. Он ни за что не заревел бы из-за такого пустяка, пусть умер бы от голода. Приступ гордости, которой прежде он не знал, охватил его.