Анна Лупан - Обрести себя

— На, подавись! — крикнул он презрительно и бросил к ее ногам остаток плацинды.

Девочка подняла голову.

— Так и знала, что обманешь. — Она икнула и снова залилась слезами.

Он хотел ответить, но преследователи приближались, надо было снова задать стрекача, иначе не избежать драки, а тут перевес явно не на его стороне — отлупят, как пить дать отлупят. Микандру не хотел оставаться в дураках, да еще из-за какой-то девчонки.

— Принеси еще плацинды, когда мать испечет! — насмешливо крикнул он, снова улепетывая.

Теперь, чтобы избавиться от наседавших врагов, он вынужден был применить крайнюю меру. Стараясь сдержать дыхание и не показать поцарапанное лицо и окровавленные ноги, он укрылся в отцовской кузнице. Тут уж никто не посмеет его тронуть. Никто, кроме родителей, разумеется. А их побоев он не боялся, он к ним привык.

Осенью, когда у молдаван начинало бродить в бочках вино, Маня оставлял «заезжий дом Пенкиса», спускался в деревню и начинал обход. Он не пропускал ни одного погреба. Даже самый незавидный хозяин был рад угостить его кувшином вина. Маня заслужил это по справедливости. В каком-нибудь дворе, споткнувшись о тупой топор, Маня говорил:.

— Почему не принесешь ко мне? Не знаешь, где Маня живет? Или жалко совок муки для Мани на мамалыгу?

Выпив, он становился привередливым, не терпел жмотов и скаред. Если замечал, что потчуют не от всей души, оставлял недопитую кружку на бочке и уходил, не попрощавшись. Но уж если угождали ему — готов был тому сделать все даром. В гостеприимных домах у Мани появлялась охота петь и веселиться. Размягченные вином молдаване подпевали ему. Они любили песни Мани и были рады еще одной возможности послушать их. Когда слушателей собиралось много, Маню начинало распирать от сознания своей исключительности, и он пыжился, как индюк. Из него так и лились разные любовные истории его буйной и печальной молодости — молодости кочующего цыгана. Куда его только не заносил ветер судьбы, чего только он не насмотрелся! Ему приходилось кочевать в румынской провинции Банат, в Сербии, в венгерской стороне. Кто знает, может, все это он придумывал прямо тут, у бочки, а может, все было на самом деле. Но хвастался он своим прошлым безмерно.

— Ух и была у меня когда-то в Банате зазноба, боже ты мой! Поцелует — земля, как юла, закружится под ногами!

Лицо его приобретало мечтательное выражение, черные глаза вспыхивали огнем. В подтверждение рассказа он заводил песню, словно дальше уже невозможно было повествовать обычными словами:

Наверно, здорово прожгла сердце Мани та бабенка, если до сих пор при одном воспоминании о ней так тоскует. Крестьяне хотели знать подробности этой истории — что и как было. Они, суровые и молчаливые, верили в реальность рассказанного Маней и от доброты сердца хотели, чтоб все закончилось в его истории добром, надеялись услышать хоть слово в утешение. Но только песней успокаивал себя Маня. Раз начатую, доводил ее до конца, пока печаль не рассеивалась, как утренний туман под солнцем.

И в новой песне он жаловался:

Окружающие искренне жалели, что история Мани с банатской девушкой закончилась так печально. Может быть, женись он на ней, а не на Раде, был бы и он хозяином наравне с другими. И никому не приходило в голову, что та девушка и есть теперешняя Рада. Именно она сожгла молодость Мани.

У каждого, конечно, были свои печали и горести, может быть, и более тяжкие, чем у Мани. Только у этих людей был еще и скрытный характер — они не могли изливаться перед каждым встречным, как Маня.

С наступлением темноты Микандру отправлялся искать отца. Три Ягненка — маленькое село, найти Маню не составляло трудности. Прислушайся, где шум и песня, — там и он. Микандру обычно молча останавливался в дверях погреба и терпеливо ждал, пока отец не заметит его. Крестьяне угощали мальчика сладким виноградным соком, давали хлеба. Поздно ночью отец с сыном возвращались в свою лачугу. Дорога к дому измерялась песнями Мани.

— Опять цыган напился, — шептались у заборов.

Маня неожиданно обрывал песню, распрямлялся и кричал во всю глотку:

— Да, я цыган! И что, если цыган?! Разве не в одно время приходит ко всем весна? А? — Потом пробовал еще одну мелодию, бросал, нагибался к уху Микандру и наставлял: — Слушай, чтоб ты был гордый! Гордый, слышишь! Гордый будь, как ветка в кодрах весной, понял?!

— Понял, — откликался мальчик подавленно, придерживая его то с одной, то с другой стороны.

Однажды Микандру исколесил всю деревню в поисках отца, но нигде не нашел его. Накануне отец с матерью подрались, и теперь Рада сидела дома, избитая до полусмерти. Дело в том, что она украла смушку у Ариона Карамана и Арион пожаловался Мане. Тот знал дурную привычку жены, но часто закрывал на это глаза, притворяясь, что не подозревает ни о чем. Когда же Рада опозоривалась на глазах всей деревни, он не выдерживал, расплачивался с ней полностью по счету.

— Ты взяла смушку у этого хозяина или не взяла?! — начал Маня расследование тут же, перед Арионом.

— Пусть гром ударит того, кто ее видел! — запричитала Рада.

— Скажи прямо: взяла или не взяла?

— А что мне с нею делать? Сшить воротник на… — тут она сказанула такое, что она одна могла сказануть.

Неожиданно Арион прервал допрос:

— Не трудись зря, вот смушка, за печкой, — и достал свою пропажу из-за дымохода.

Не раз Мане приходилось попадать впросак из-за жены, но такого позора еще не было. Арион был один из солидных его клиентов. Сколько раз говорил он этой дуре жене, что уж если не может справиться со своей дурной привычкой, пусть хоть не суется к тем людям, которых он уважает.

— Зарезала меня без ножа, — тихо простонал Маня, снимая ремень.

Лицо его почернело, как земля. Он решил дать урок жене перед потерпевшим, чтобы люди удостоверились — он не одобряет таких ее дел. Рада съежилась возле печки, глаза ее метали отравленные стрелы в сторону Ариона. И тяжелый кулак Мани, и хлесткий вкус ремня она пробовала не раз. С лисьей хитростью Рада стала заметать следы, стараясь оттянуть время, чтобы как-то избегнуть наказания:

— Ей-богу, не брала! Пусть язык отсохнет, пусть мои руки отвалятся, если взяла. Должно быть, мальчик поиграл с нею и забыл оставить на месте, нечаянно унес с собой.

Микандру пек несколько картофелин в наполовину потухших углях. Он и знать не знал о злополучной смушке, даже не видел ее до сих пор. Однако сразу догадался: мать нарочно сваливает на него вину, чтобы как-то усмирить гнев отца. Ведь Микандру — «батькин сын», любимец. Ему многое прощалось. Только на этот раз расчет Рады не оправдался. Рассвирепевший Маня начал драть ремнем их обоих. Обернувшись к Ариону, он яростно спросил: