Анна Лупан - Обрести себя

В свою очередь, Микандру кусался с остервенением, стараясь освободить придавленные чьими-то телами руки. Было уже непонятно, кто кого бьет. Клубок маленьких тел кувыркался в дорожной пыли. Напрасно звонил школьный колокольчик, призывая ребят на урок. Никто его не слышал. «Кончено со мной, — промелькнуло в мозгу Микандру. — Нет даже матери поблизости, чтобы увидела и пожалела. Бедная мама…» Он совсем обессилел, уже не сопротивлялся этой орде и ждал конца. Когда он уже смирился с мыслью о кончине, с неба раздался какой-то ангельский голос (так, по крайней мере, ему показалось, потому что на земле ангелы не живут):

— Что это за дикость! А ну, прекратите!

И Микандру почувствовал, как тяжесть на нем ослабевает, потом исчезла совсем. Никто его не держал. Но он не мог даже пошевелиться. Силы иссякли, будто он целую неделю валялся в беспамятстве. Микандру беспомощно лежал посреди дороги, словно это был уже не самый юркий паренек в селе. Да, не один раз оставлял он других с носом, а теперь вот-и сам опозорился. Попробовал шевельнуть одной ногой — не перебита? — ничего; другой — в порядке. Но голову еще не смел поднять, отдыхал. В то же время его захлестывала злость: как дурак, попал в западню.

— Ты долго будешь так валяться? А ну-ка, поднимись, — приказал прежний голос.

Он оказался совсем не ангельским. Микандру протер глаза, запорошенные пылью, оперся на локти, по-стариковски медленно поднялся.

— Цел, ничего не сломали?

— Вроде цел.

— Как тебя зовут? Смотри прямо. Или не можешь голову держать?

Перед ним стояла белокурая фея, какие встречаются только в сказках.

— Микандру, — выжал он из себя, совершенно растерявшись под взглядом этого необыкновенного существа.

— Меня — Марина Ивановна. Запомнишь?

— Да.

— Сколько тебе лет?

— Десять.

— А почему не ходишь в школу?

Голос необыкновенной феи становился все придирчивей и суровей. В школу? Он? Не больно-то умна эта фея, если задает такие вопросы. Микандру прыснул, поразившись ее наивности. Его смех, видно, ей не понравился. Она оскорбленно нахмурила брови и повторила:

— Почему не ходишь в школу, спрашиваю?

— Я сын цыганки Рады, — объяснил он.

— Ну и что? Думаешь, это уважительная причина, чтобы увиливать от школы и бить баклуши? Что, если сын цыганки? Может, тебя кто-нибудь освободил он учебы? А? Освободил, спрашиваю?

Она брала напором, не давая времени одуматься. Микандру понял маневр и, не желая ударить лицом в грязь, попробовал сочинить что-то в ответ. Но она не стала слушать, взяла его за руку, повелительно сказала:

— Пойдем со мной.

Теперь у Микандру в голове прояснилось — он понял ее политику: нарочно начала издалека, чтоб не спугнуть его, а на самом деле хочет притянуть к ответу за разбитое стекло. Но дудки! Не такой он мямля, как она себе представляет. Он уперся пятками в землю и изо всей силы дернул руку. От неожиданности Марина Сэндуцэ чуть не упала. Однако руки не выпустила.

— Ты мне эти шуточки брось, не то рассержусь. Сказала, что пойдешь со мною, значит, иди. Чего ерепенишься? Будь умницей.

Микандру попытался еще раз вырваться.

— Не пойду.

— И коза не идет добровольно на базар. Знаешь?

— Не знаю.

— Будешь учиться — узнаешь.

— Обманываешь, а потом будешь бить за стекло.

— За окно ты уже получил, что полагалось.

— Ничего, вот разобью еще несколько стекол, тогда не поймаете.

— Что ты говоришь? Ой, какой храбрый! Значит, еще не успокоился? Забавный мальчуган. А почему, скажи, пожалуйста, хочешь разбить, если не секрет? Могу я узнать?

— Чтобы были разбиты.

— Не очень убедительно. Только зачем откладывать на потом? Разбей сейчас, я тебе разрешаю. На вот камень. Сколько надо — одно, два, три?

Издевается она над ним, что ли? Поднял глаза, чтобы рассмотреть получше. В самом деле красивая: лицо нежно-белое, щеки розовые, как у принцессы какой-нибудь. Так в его снах выглядели царские дочери, которых он сватал. Правда, одеты они были иначе. Но все равно такое платье не каждая носит — слишком уж свежее и чистое, как листья после дождя. Наверно, такие платья присылают из большого города. Та, на которой было это платье, и сама походила на хрупкое деревце. От нее пахло фиалками, И Микандру без стыда, раздувая ноздри, ловил этот запах, как будто нюхал цветок на лугу. Ему захотелось выкинуть какой-нибудь номер, чтобы удивить или рассмешить фею. Только жаль, сил на фокус у него сегодня не было. А кроме того, его вдруг сковал стыд за свое пропитанное кислым дымом грязное тряпье. До сих пор его совсем не волновала одежда. Он даже не задумывался над этим — так одевались родители, так ходил и он. Крестьянские дети, с которыми он водился, мало чем отличались от него. А если кто и встречался в одежде почище, он заводил его куда-нибудь в закоулок и нарочно старался обрызгать грязью, чтобы сравнять чистюлю с собой, а потом отворачивался, выказывая ему открытое пренебрежение. Та, которая сейчас стояла перед ним, превосходила его во всем. Робость, с которой он не был прежде знаком, напала на него. Не зная, как вести себя, он засопел и стал потирать разбитый нос, некстати напомнивший о себе сильной болью.

— Ну как, разобьешь или нет? — допытывалась учительница насмешливо.

— Так неинтересно. — Он еще храбрился.

— Давай тогда перевяжу, вон весь в крови.

Наверно, здорово поцарапали его ребята. Микандру судил об этом по саднящей боли на лбу. Впрочем, не привыкать, да он и не придавал особого значения царапинам. Он пошел следом за учительницей просто так, чтобы не обидеть ее. Она привела его в конец длинного коридора, где на табуретке стоял таз, а над ним к стене был прибит какой-то жестяной бочонок. Из дверей всех классов высунулись любопытные головы. Один из школьников, не в силах сдержать радость, крикнул:

— Марина Ивановна поймала Микандру!

Микандру вздрогнул — неужели его коварно предали?! Учительница заметила это движение.

— Не бойся, никто тебя не съест, — успокоила она его тем же шутливым тоном. Потом серьезно прикрикнула на ребят, пяливших на них глаза: — А ну, закройте двери! Чтоб я вас не видела! Сначала умойся, — повернулась она к Микандру. — Ты будешь умываться, а я — руководить. Вот мыло, так, так. И шею, и уши. Три, три хорошенько, не бойся, не оторвешь. Теперь возьми полотенце, вытрись, и давай я тебя перевяжу.

Слова ее казались мягкими, как одуванчик. Из маленького настенного шкафчика она достала йод и пластырь и начала латать его болячки. Не привыкший к таким нежностям, Микандру пытался сопротивляться:

— Оставь, и так пройдет.

Не такие раны бывали у него, и то заживали без всяких лекарств. По словам матери, у него хорошее мясо. Все недуги проходили сами собой. В крайнем случае он прикладывал к ране лист подорожника или пустырника — это было надежней и, во всяком случае, не так пекло, как от этого проклятого йода. Может быть, холеная кожа учительницы и нуждалась в таком уходе, его же — давно сжилась со всяким злом. Только она не понимала этого, оставалась глухой к его просьбам, без конца промывала и перевязывала его раны и царапины, словно это был ее сын. Даже не боялась, что запачкает об него свое платье. Видно, любит возиться с бинтами, представлять из себя врачиху. Он терпел больше для того, чтобы угодить ей. И подумал: мать, увидев его в белоснежных бинтах, решит, что он из больницы. Как бы не хватила ее кондрашка от неожиданности. И Микандру находил некоторое развлечение в этих мыслях.