Анна Лупан - Обрести себя

— А сейчас иди в класс, — сказала учительница, закончив наконец свое врачевание. — После уроков пойдем к твоей матери.

Рада не очень сопротивлялась настоянию учительницы, хотя особой радости и не проявила. Вообще, ей было безразлично, где и как проводит время сын. Она просто терпеливо ждала, когда он вырастет и займет место Мани у заброшенной наковальни. А то, как он будет расписываться — полностью ли писать фамилию ручкой или ставить оттиск большого пальца, — ей было все равно. Весь ее род прожил без этих штук. Ее все больше и больше заедала скука оседлой жизни — те же люди, те же пейзажи, те же дни, похожие друг на друга, как колосья одного поля. Она тосковала по шумному бродяжничеству, по скандалам и потасовкам, по кибитке с двумя лошадьми, в которой она могла бы измерять длину дорог и собирать пыль и колючки далеких краев. Рада тосковала по шатру. И когда белокурая учительница пришла в ее хибарку сказать, что надо отдать Микандру в школу, Рада лениво почесалась, флегматично спросила:

— Хочешь учиться, сынок?

— Хочу, — ответил тот нерешительно.

— Иди, может, из тебя генерал какой-нибудь получится и продашь свой род, как Иуда продал Христа.

Хитрая эта Рада! Вроде бы равнодушно сказала, а будто пламенем опалила. Вроде и мысли у нее застыли, а с первого взгляда понимает, что за птица перед ней. Она сразу раскусила учительницу, эту сизоворонку в чудесном оперении, — догадалась, что́ заставляет ее приучать цыганенка к книгам: хочет его украсть, отдалить от свободного кочующего племени. Однако не в правилах Рады отговаривать мальчика от чего бы то ни было. Она вообще не признавала никаких препон. Но бросить наугад отравленное словцо — это было ее право, и им она пользовалась сполна. Слова имеют свою судьбу: одни сразу умирают, едва сорвавшись с языка, другие долго живут в памяти, выворачивая душу наизнанку. В особенности долговечны ядовитые слова, тяжелые, обидные. Парень понял, куда клонит мать. Конечно же он не мог ее оставить. Растроганный, он повис на шее матери, горячо уверяя ее в верности. Честно говоря, на что сдалась ему эта учеба? И согласился-то идти в школу из-за любопытства и тайного преклонения перед учительницей, рядом с которой хотелось быть, слушать ее голос, ловить каждое движение белых рук…

Микандру оказался самым длинным в классе, и Марина Ивановна посадила его на заднюю парту. Оттуда он мог спокойно любоваться ею.

Крышка парты была исписана и исцарапана вдоль и поперек, прежние ее владельцы глубоко врезали в дерево обретенные ими мудрости, такие, например, как «2×3=6», «Ион — осел», «написанная или высказанная словами мысль является предложением», «Василий + Мария = любовь…». Ниже нарисован чернилами поросенок. Все остальное пространство было испещрено чернильными пятнами, карандашными зигзагами и кружочками. Микандру повертел в руках карандаш, который ему вручила учительница, и поставил посередине крышки парты крестик, расписавшись таким образом в своем посвящении в ученики.

Ребятишкам было странно видеть Микандру в классе, они строили ему рожи, передразнивали, бросали в него бумажные комочки. Если бы не учительница, он ответил бы им достойно: отколотил бы каждого, чтоб в другой раз не лезли. Но ему не хотелось расстраивать фею, он больше всего на свете боялся ее гнева. Микандру стойко выдерживал все нападки, лишь изредка показывая обидчику язык. Зато если Марина Ивановна замечала, что кто-нибудь обидел цыганенка, — тому доставалось на орехи: так отчитывала и стыдила, что у паренька надолго пропадал аппетит к таким штучкам. Она всегда держала его сторону, защищала от малейшей несправедливости. И все-таки часто Микандру надоедала школа. Он убегал на день-два, болтался без дела, но безделье скоро приедалось. Дома было холодно, пусто, неуютно. И, раскаявшись, он возвращался, чтобы околачиваться около школьных ворот. Войти в класс он не смел, чувствовал себя виноватым, стыдился. Увидев его, торчащего, словно столб, у забора, Марина Ивановна спрашивала:

— Зачем пришел?

— Примите обратно.

— А разве тебя кто-нибудь выгонял?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Больше не удеру.

— В прошлый раз то же самое говорил.

— Черт меня дернул, ей-богу, не вру.

— И чего же ты хочешь от меня?

— Примите обратно в школу.

— Чтобы завтра или послезавтра снова убежал?

— Пусть меня гром разразит, если убегу!

— Значит, снова верить на слово?

Он смиренно смотрел на нее, ожидая решения своей судьбы.

— Ладно, попробуем. Но знай — это в последний раз.

Чтобы задобрить ее и заслужить окончательное прощение, Микандру целую неделю не отрывался от книг, жадно поглощал знания, заучивал наизусть все уроки и никому не давал отвечать — первым выскакивал с ответом, словно молодой петушок. Марина Ивановна журила его за нетерпение, а сама радовалась, и душа ее смягчалась. Огорчение, которое он причинил ей, таяло, как упавшая на ладонь снежинка, глаза ее опять лучились улыбкой и добротой. В такие дни Микандру чувствовал себя счастливым, ходил весело, но осторожно, чтобы не толкнуть кого-нибудь или не споткнуться, всем угождал, ни к кому не придирался, старательно заворачивал в чистую бумагу книжки и тетради, не списывал у соседей. В общем, становился самым примерным учеником. Конечно, такое состояние длилось у него недолго. Спустя неделю Микандру вновь оказывался в плену своего непостоянного, сумасбродного характера. И опять проявлялся его неуемный нрав. Однако со временем отлучки случались все реже и реже.

Марина Ивановна всерьез взялась за него. Если он убегал из школы, она теперь не дожидалась, пока он придет с повинной, а сама шла в «заезжий дом Пенкиса», разыскивала его где-нибудь в овраге, в глиняном карьере, хорошенько отчитывала и силой приводила в класс. Когда она появлялась в дверях их лачуги, Микандру готов был провалиться сквозь землю — его душил стыд за грязь и убогость своего жилья.

— Почему не открываете окон? — спрашивала она жестко.

— Так они сделаны, не открываются, — робко отвечал Микандру.

— Откройте тогда дверь, пусть выйдет дым и вонь.

— Может, предсказать судьбу? — попыталась перевести разговор в свое русло Рада. — Покажи руку.

Только учительницу трудно было соблазнить этим.

— Давай свою руку, я сама предскажу тебе судьбу, — сердито отвечала она.

— Тем, у кого светлые глаза, судьбы человеческие не открываются, — защищалась Рада.

— Еще как открываются! Дай руку. Сколько лет не белена ваша хата?

— С тех пор как бог ее зачал.

— И почему не белишь?

— Чем? Подолом, цыпочка? К тому ж нам и так неплохо, мы ведь выросли не в теремах, привычные.

С Радой трудно было сговориться. Учительница обращалась прямо к своему непутевому ученику: