Анна Лупан - Обрести себя

— Скажешь убить их — убью!

Арион понял, что тот разыгрывает обычную свою комедию, взялся за ремень, остановил:

— Ладно, не надо. Бог наполнил землю чем мог.

Взял свою смушку и ушел. Политику Мани он хорошо знал и не хотел оказаться простофилей. Добро, что нашел свою пропажу. Эту смушку он берег пуще глаза — осенью собирался сшить пальто старшей дочери и держал ее на воротник.

Когда закрылась дверь за Арионом, кузнец, вместо того чтобы успокоиться, разошелся еще больше. Его за самое сердце задело то, что грех Рады отдалил от него клиента, который искренне уважал его самого и его ремесло. В бешенстве напустился он на жену с кулаками.

— Вот тебе, гадина, чтобы умела прятать, раз уж взяла.

В тот вечер легли не ужиная. А на другой день утром Маня ушел в деревню.

— Шкуру с тебя спущу, если увижу, что за ним пошел! — припугнула сына Рада.

— Не пойду, не бойся, — успокоил он.

А когда спустились сумерки, забыл свое обещание — пошел. Моросил мелкий дождичек, грустный, как цыганская жизнь. Был уже конец осени. Холодная грязь облепляла босые ноги, вызывала озноб. Ветер, словно ища убежища, легко проникал сквозь тонкий и рваный лапсердак Микандру, добытый где-то матерью.

— Не видели батю? — спрашивал он со слезами у каждых ворот.

Некоторые видели его, но еще днем. В какую сторону ушел — никому не известно. Мальчик собирал ответы, как подаяние. И у следующих ворот раздавалось:

— Не видели батю?

В тот вечер Микандру так и не нашел его. Только на второй день к вечеру какая-то женщина сказала ему, что наткнулась на Маню, доставая воду из колодца. Маня будто бы полез спасать случайно упавшего туда теленка и сорвался. Там и нашел свою смерть. Так Микандру остался без отца. Со смертью Мани в их забытую богом лачугу вошли тоска и одиночество. Потух горн, умолкли песни, окна совсем потемнели, а потолок опустился еще ниже. Осиротел Микандру, остались беспризорными и инструменты. Вокруг хижины установилась тишина, такая тишина, что можно было услышать, как разматываются дни из пряжи времени. Эту тишину изредка нарушали ругательства Рады. Чтоб не слышать их, мальчик бежал в глиняные карьеры. Он облюбовал себе скалу, заросшую зеленым мхом, ложился на живот и целыми днями наблюдал за птицами, которые строили себе гнезда среди камней обрыва. Иногда он совершал на них набеги, спустившись по обрывистому склону и держась за кусты шиповника или бузины. Мимо его головы летели растревоженные сычи, вонючие и гордые удоды с гребнями наподобие веера, огромные филины с желтыми, как цвет подсолнуха, глазами. С необъяснимым упорством и злобой он разорял их гнезда: это была месть за то, что они по ночам стонут и угрожающе страшно кричат над «заезжим домом».

Рада с неделю оплакивала мужа, потом наполнила карманы семечками, спрятала под юбку карты, схватила Микандру за руку и пошла по домам. Началось ее любимое времяпрепровождение. Она торопилась использовать момент, пока еще образ Мани не стерся в памяти односельчан. Люди ее жалели и охотно давали кто совок муки, кто орехов, кто фасоли. Сумка ее наполнялась быстро. Не было дня, чтобы Рада вернулась с пустыми руками. Только это ее не удовлетворяло — чем благосклонней и щедрее были люди, тем нахальнее и циничнее становилась Рада. Если ей давали муки, она обязательно выпрашивала еще брынзу. А когда получала и брынзу, то начинала канючить еще какую-нибудь изношенную тряпку, рубашку или юбку. Это продолжалось до тех пор, пока хозяйка не выходила из себя и не просила ее закрыть дверь с другой стороны. Мальчику было стыдно за мать. Он, как забитый щенок, скуля, прятался в складках ее юбки. Он уже понимал: она берет его с собой, чтобы еще больше разжалобить людей, еще больше набить сумку. И он честно выполнял свой долг.

Особенно не по себе ему было, когда мать затевала гадание для какой-нибудь вдовы, страдающей из-за неразделенной любви. Мать несла околесицу, безбожно врала, а вдовушка слепо верила ей. Но, с другой стороны, его забавляла человеческая глупость, и ему самому хотелось хоть раз обдурить кого-нибудь.

В детстве быстро надоедает любая игра, всегда хочется чего-то нового. И однажды утром Микандру проснулся, совершенно точно осознав, что не хочет сопровождать мать в ее странствиях. Он тосковал по веселому звону молота и наковальни. Теперь, когда ему не у кого было учиться кузнечному ремеслу, освоить это дело захотелось особенно. Он стал собирать куски железа, сам научился делать щипцы для углей и латать прохудившиеся кастрюли. Большего он не умел. Одному не под силу управиться с кувалдой. Он был еще мал, чтобы самостоятельно зарабатывать на хлеб. К тому же ему очень недоставало той доброжелательной среды, которая всегда окружала отца. У Микандру не было никого, кто бы поддержал его словом, шуткой, доверием. Поэтому молот казался ему тяжелей, мехи — упрямее. То, что раньше было для него забавой, теперь стало долгом, обязанностью главы семьи этого дома, который вот-вот рухнет в овраг. И этот долг совершенно угнетал его, а не воодушевлял, как могло показаться на первый взгляд. Слишком велика была разница между легшим на его плечи бременем и возрастом. Он насытился по горло трудом, еще не изведав как следует его радостей. Микандру бросил молот и теперь целыми днями бродил над обрывом в поисках сов и ужей, чтобы на них излить свою злобу. Тут, на каменистых склонах оврага, водилось множество ужей. Обследовав все укрытия под скалами, среди зарослей бузины и терновника, он ловил ужа, прятал его за пазуху и шел в деревню пугать девочек. Те же, едва завидев его, бежали прочь с визгом и криками. Они не понимали, что это не змея, а у́ж, что он не ядовит, раз у него два оранжевых пятна на голове. Они вообще не смотрели, что в руках у Микандру. Достаточно было ему притвориться, что он достает что-то из-за пазухи, как они давали стрекача, аж пятки сверкали. Их трусость забавляла его. Он преследовал девчонок, смеясь до упаду, пока не находился какой-нибудь мужчина или смелая баба, которые давали ему такую взбучку, что веселье его оборачивалось слезами, и у него надолго пропадал интерес ко всяким фокусам. Хмурый возвращался он тогда к своей скале, покрытой зеленым мхом, растягивался, как ящерица, и глядел на бегущую воду речки — опустошенный, без дум и желаний. В такие часы вокруг него могла собраться вся деревенская шантрапа со своими выдумками и проказами — ничто его не забавляло и не веселило. Потом возвращался к молоту и наковальне. В остервенении ему удавалось загнуть какой-нибудь крючок или сделать совок. Когда же он натыкался на упрямство железа и задуманная им более сложная вещь никак не получалась, он бросал все к лешему и снова отдавался хандре. Рада не умела поддержать его в такие минуты и часто вообще выводила его из равновесия: