Анна Лупан - Обрести себя

— Дед, пожалуйста, иди позови, потом еще поговорим.

— А я что говорю? Невтерпеж, да? Где это видано, чтобы у девки не было терпения? С терпением, детки, из сметаны масло сбивают. Не было б терпения, вовек не видела бы ты масла. Держи эту стерву, чтобы не таскать ее с собой. — С грехом пополам дед Мерикэ поднялся, передав Иляне свое ружье. — Тяжеленная, проклятая, больше полпуда, наверно.

Иляна улыбнулась. Дед позабавил ее. При случае хорошо бы показать подругам, как он рассказывает, нахохотались бы.

Общежитие механизаторов темнело среди построек, ни один звук не доносился оттуда. Вдалеке, за лесом, над пузатым холмом, засветился край неба — вот-вот взойдет луна. Первый петух прокричал в деревне. Обмирая, Иляна вслушивалась в шаркающие шаги деда. Вот он подходит к завалинке, вот тихонько стучит в окно. Тишина. Дед стучит громче, еще сильней. Наконец внутри что-то зашевелилось, скрипнула дверь, послышался шепот. Только тут спохватилась Иляна, разом оценив свой безрассудный поступок. Насколько разумней было бы сейчас спать в своей постели, как все остальные люди. Вскоре вернулся старик, вполголоса проклиная свою старость. За ним двигалась тень, и чем ближе она подвигалась, тем больше жалела Иляна, что пришла сюда.

— Вот, привел, — сказал дед, беря свое ружье. — Может, когда умру, помянешь меня, поставишь свечку.

Девушка забыла его поблагодарить, кровь бросилась ей в голову, сердце застучало, как колокол. Над головой — словно огромная птица пролетела. Певцы летних ночей, спрятавшись в травах, внезапно оглушили ее. Микандру стоял молча и недвижно, как каменный столб. В темноте нельзя было рассмотреть черты лица, но было ясно одно: он жив, невредим и полусонный. Девушка чуть не зарыдала от боли и обиды.

— Не надо было приходить, — промолвил он, нерешительно приближаясь к ней.

— Это почему? Сон испортила?

— Да нет. Увидит кто-нибудь, потом…

— О моем добром имени тревожишься?

— Тревожусь.

— Спасибо. Давно спишь?

— С вечера.

— Ну иди, досматривай свои сны. Прости, что прервала.

Она повернулась с облегчением, будто сбросила с себя тяжелую ношу, и пошла обратно. Изумленный дед Мерикэ, мимо которого она прошагала, не видя его, не выдержал:

— Только и всего?

— Да, только! — крикнула она и побежала.

«Только!» — повторил Дроздовский косогор.

«Только», — откликнулись вслед за ним холмы и овраги.

Домой вернулась с предрассветными петухами. Викторица, открывшая окно, проворчала:

— Дура, чего так долго? Хочешь, чтобы отец проснулся?

— Не ворчи, больше не буду ходить, — слабым голосом ответила Иляна, раздеваясь. Уже в постели, рядом с Викторицей, прижимая коленки к подбородку, добавила:

— Счастье твое, Викторица, что никакая заноза не мучит твое сердце. Спишь сколько влезет, ни о ком не думаешь. Даже не понимаешь, какое это счастье.

Старшая сестра иронически ответила:

— В самом деле, деваться некуда от счастья.

— Где одеяло? Укрой меня, — потребовала Иляна.

Колени ее были как лед, она дрожала, словно в лихорадке. Викторица ласково укрыла ей плечи и случайно коснулась мокрой щеки.

— Ты плачешь? Что с тобой?

— Да так, немного. Роса, холодно, я замерзла. Не обращай внимания, пройдет.

— Спи.

— Сплю.

Это была первая в жизни настоящая боль, и, как всякое первое испытание, она показалась ей невыносимо мучительной. То, что Микандру спал, когда она блуждала в поле, подгоняемая тоской по нему, казалось ей варварским злодеянием, издевательством над ее самыми святыми чувствами, над ее любовью. Было бы легче понять его, если б они поссорились или если бы Микандру бросил ее из-за другой. А так она чувствовала себя беспричинно оскорбленной. Ее будто молотком по макушке стукнули. Бессонные ночи, напрасные ожидания, несбывшиеся мечты — все это, соединясь, излилось потоком слез, который обмывал душу, как теплый дождик землю после зимней стужи.

— Ну-ну, успокойся. Такая она, любовь. Ты что думала, только цветочки будут? — старалась унять ее Викторица.

Иляна металась по подушке:

— Печет вот здесь, около сердца, так печет! Ох, Викторица, если б ты знала, как печет!

— Ничего, это хорошо, — грустно утешала ее старшая сестра, незаметно вытирая свои глаза уголком простыни.

Причина слез Иляны была ей неведома, да она и не пыталась узнать ее. Все равно — поругалась ли с любимым, надоела ли ему, рассталась ли навсегда. Она знала лишь то, что та плачет из-за любви. И Викторица завидовала ей. Она согласилась бы перенести все муки на свете, лишь бы отхлебнуть хоть немного той сладкой отравы, которая и сжигает тебя, и терзает, и возвышает, которую все проклинают и воспевают. Викторица походила на переспелую высохшую на ветке грушу, которую вовремя не сорвали и которой не повезло самой упасть с дерева, чтобы ее подобрали. Непривлекательная внешность внушала ей безропотную покорность судьбе, примирила с мыслью, что ей суждено прожить в бесплодном одиночестве. Она даже не мечтала, чтобы ее кто-нибудь полюбил. Она хотела подарить себя кому-нибудь безвозвратно, бескорыстно, как дарит себя роса травам в летние ночи, чтобы утолить хоть немного жар засушливой поры. Никем не любимая, она по-настоящему страдала, что никого не сможет окружить своей преданностью и той беспредельной материнской любовью, которой у нее было в избытке.

В отчаянии, изнемогая от душевного одиночества, она молилась: «Господи, пошли мне инвалида, больного, несчастного человека, пошли мне того, кому бы я была нужна, которого бы любила, поддерживала, укутывала и лечила теплом моего сердца!» Она завидовала даже Иляниному горю, слезам, считая их благодатными. В такие годы естественно плакать, переживать, разочаровываться. Ей же суждено в двадцать шесть лет еще не испытать дрожи первого поцелуя.

Когда через час с небольшим по-настоящему разорались петухи и Арион пришел будить дочерей, Иляна спала как убитая, а Викторица, уже одетая, причесывалась в темноте без зеркала.

— Буди Анку и Иляну.

Викторица остановила его:

— Иляна всю ночь металась, стонала. Перед рассветом только уснула.

— Что с ней?

— Не знаю. Жаловалась на сердце.

— Сердце? Тогда пусть спит. Буди Анку. Пойдемте снимать нижние листья табака.

В июне на комсомольском собрании, где толковали об участии молодежи в уборке хлебов, присутствовали Ион Гырля и Павел Захария. Вдруг попросил слова Корнел Алелей и, вместо того чтобы говорить о деле, ни с того ни с сего обрушился на руководство. Из его пылкой речи можно было понять только одно: когда нужно выполнять план, так руководители обращаются к молодежи, а когда молодежь обижают, тогда руководители не замечают этого. Ион Гырля, не выносивший туманной демагогии, дипломатично спросил: