Анна Лупан - Обрести себя

— Странный ты стал, Арион. Никто ничего не думает, а ты…

— Рано или поздно будет так, как я говорю. Не утешай.

— Ну, так рано или поздно мы и умрем.

— Ладно, брось свои хитрости.

— Молчу.

— Слушай дальше. О себе упомянул я для объективности, чтобы быть до конца справедливым. Но не обо мне речь. Помнишь, я говорил об ответственности? Не зря говорил. Я просто болею, когда вижу бесхозяйственность, расточительство. С тех пор как началась эта горячка с садом, всех будто на вертеле жарят — все галдят, спешат, раздувают кадило. Тут уж не до здравого смысла, некогда взвесить, продумать. Давай, давай! А попробуем поговорить положа руку на сердце. Мы же с тобой коммунисты, чего нам скрываться за красивыми словами! Скажи честно, сколько процентов урожая нашего старого сада гибнет во время уборки?

Захария смахнул воздвигнутые им пирамиды из пыли, над которыми трудился до сих пор.

— Ну, сколько? — настаивал Арион. — Признайся.

— Процентов пятнадцать.

— Нет. Гибнут все двадцать пять процентов, если не больше.

— Зависит от погоды, транспорта, людей, которые там работают.

— Ладно. А теперь скажи, сколько терялось у Сеньки-липована?

— Не знаю. Я тогда был маленький, не замечал.

— А я знаю. У меня в крови эта способность замечать все, что связано с землей. Сказать сколько?

— Сколько?

— Ни грамма. Даже арбузная корка не пропадала зря — кормил ею свиней. Помнишь, двух свиней держал на огороде возле шалаша? А уж насчет овощей, так тут и речи не могло быть, чтобы что-нибудь пропало или осталось в поле, когда ударят заморозки.

— У него всего-то два гектара было. Тоже мне, площадь!

— Пусть так, но он снимал с двух гектаров столько, сколько мы теперь с десяти. На рынке не было недостатка в овощах. А будь те гектары в руках Андронаке, чертополохом бы заросли.

— Не совсем так.

— Нет, так. Мой отец перед уборкой сначала готовил амбар: чистил внутри, замазывал все щели, все мышиные норки заделывал, а уж потом брался за молотилку. А мы что делаем? Вместо того чтобы сохранить полученное, сократить до минимума потери урожая, засеваем и засаживаем все новые и новые гектары — без всякой ответственности, лишь бы о нас писали, поднимали до самых облаков. А когда через несколько лет станет гнить урожай, об этом будем помалкивать.

Павел вытер руку от пыли и положил ее на плечо Ариону:

— Конечно, крупица правды в твоих рассуждениях есть.

— Крупица?! — Арион стряхнул его руку с плеча. — Крупица, говоришь?!

— Ну ладно, больше. Только до тех пор пока вырастет сад, все проблемы, которые тебя пугают, решатся.

— Так мы говорим из года в год. И вроде боремся с недостатками, а все еще мучаемся с ними. И опять надеемся, что в будущем году все будет иначе. Утром, когда шел по Волчанке, мираж увидел. Вдруг передо мной будто бы распустился сад. Просто рай, а не сад. Деревья, деревья, насколько хватает глаз. Стволы гладкие, кроны тяжелые от фруктов, ветки согнулись аж до самой земли-матушки. И вдруг налетели тучи, поднялся ветер, началась буря. Что дальше было — не скажу. Ты человек умный, сам можешь представить остальное.

— Представляю.

— В одно мгновение весь труд истерзан, перемешан с землей. Попробуй сдай что-нибудь на приемный пункт. Хотел бы я видеть такого дурака, который примет это! Так или не так?

— Так.

— И если даже удастся хоть часть сдать, то не знаю, каких трудов будет это стоить. Убедить приемщика — тут надо голову иметь. Вроде я его надуть стараюсь. Будто мы в лесу. Почему я, честный человек, должен юлить и выкручиваться, как проныра какой-то? Как будто речь идет о моей собственной выгоде.

Устремив глаза вдаль, Захария задумался. Бригадир по дружбе всегда доверял ему свои тревоги, колебания, надежды. Арион неплохой человек, но заблуждается, думая, что только у него одного болит голова о хозяйстве. Теперешние его тревоги не были чужды и агроному. Только Захария считал, что есть более важные и неотложные заботы, а эти могут подождать. Нельзя же объять необъятное. Он шутливо заговорил:

— Знаешь, что сегодня рассказал в правлении Корнел? Мол, председатель жалуется, что весь колхоз на его плечах держится, агроном говорит, что если бы не он, то никто бы и хлеба не видел, бригадир долбит, будто он один что-то делает в колхозе, и только сам Корнел молчит, а про себя думает: это он сам — пуп земли.

— Для прибаутки Корнел годится, — согласился Арион. — Кто знает, может, он и прав, каждый по-своему самый главный. Но ты меня отвлек. Надоел я тебе, наверно, хуже горькой редьки. Но я еще не кончил, хочу кое-что добавить. Можешь посмеяться надо мной, и все же я часто задумываюсь над судьбой моего соседа Еремии. Сильно жизнь его смяла. А сколько раз его поднимали и опускали! Человек должен иметь свое место в жизни, только воробьи прыгают с ветки на ветку, то вверх, то вниз. Негоже человеку подражать им. Теперь он на ферме, просится ко мне в сад. Надо сделать так, чтобы колхоз мог использовать всякие остатки, подпорченные фрукты, чтобы можно было сушить, мариновать, варить варенье, повидло, гнать сок. Нельзя, чтобы пропадал труд. Люди от этого становятся равнодушными к колхозному добру. Пусть все будет по закону, пусть все контролируется какой-нибудь инспекцией. Но сад меня обрадует лишь тогда, когда появится достаточно приемных пунктов, куда можно будет без волокиты сдавать фрукты. А что делать с яблоками, грушами, персиками, сливами, если они слегка побиты, не кондиционны? Кто их примет? А если какое-нибудь бедствие, что делать с фруктами? Колхозу надо предоставить больше прав для этого. А то у нас все протухнет от гниющих фруктов. Даже в маленьком саду каждую осень по яблокам ходим!.. Прав я?

— И прав, и не прав.

— Иди к черту! Даже когда Гынган уничтожил твою капусту, ты говорил: «Может быть, он прав, а я виноват». Но ведь те времена прошли.

— А что бы ты делал на моем месте?

— Да хоть обругал бы как следует, чтобы запомнил.

Павел улыбнулся грустно-снисходительной улыбкой и потрепал Ариона по плечу:

— Сперва обругал бы, а потом пальцы себе кусал?

— Все-таки на душе светлее бы стало.

— Это только кажется.

История с капустой успела уже забыться. Но раз Арион напомнил ее, Павел еще раз, что называется, просеял ее через сито воспоминаний.

Случилось это в 1952 году, когда колхозник Захария еще только робко стучался в ворота науки. Сын Пенкиса перенял от Сеньки-липована не только новое имя, но и страстную любовь к огороду и саду. Ему не посчастливилось учиться в вузе — Сенька дал, сколько мог: семь классов и свою богатую практику овощевода. Скромный по натуре Павел и не зарился на недосягаемое, свою жажду к знаниям скрывал, как только мог. Днем работал в поле, а по ночам при свете свечи или вонючей коптилки пытался проникнуть в хитроумные лабиринты науки. Именно при тусклом свете коптилки он впервые прочитал Дарвина, Мичурина, Тимирязева. Эти книги, добытые нелегко, открывали перед ним новые дали. И утром он делился своими новыми знаниями с садом, радуясь, что может дать хоть что-нибудь своему зеленому другу. Так к сорока годам родился агроном Павел Захария. Упомянутая капуста была первым ростком надежды на этом поприще. Он создал ее долгим и упорным трудом. Капуста оказалась очень устойчивой к засухе, имела хороший вкус. Но форма ее была странная — в виде вытянутого конуса. Приходили к нему односельчане, дивились новинке, просили семена. Ошеломленный удачей, похвалами, осенью он повез ее на районную выставку. Мечтал о медали, был даже уверен, что получит. Сейчас смешно — зачем ему тогда понадобилась медаль? Глупая голова. Когда Гынган остановился против капусты, Павел чуть не подпрыгнул от радости. Гынган был тогда большим человеком в районе, судьба многих зависела от него. Взволнованный его вниманием, Павел стал поспешно давать объяснения. Ему и в голову не пришло, что в этом человеке таится смертельная опасность для его детища, опасность страшнее саранчи, засухи.