Анна Лупан - Обрести себя

Забывшись, он принялся вытирать болтик носовым платком, хотя под руками была пакля. Это почему-то особенно возмутило Ариона. Ты посмотри, будто у него тысячи носовых платков!

— Этот понимает, сразу видать, — сказал он язвительно. — Видишь, как болт вытирает.

Микандру, поспешно спрятав платок, взял паклю. Но Арион уже не мог остановиться и с ядовитым лукавством спросил:

— Ты послал мать за подводой?

— За какой подводой?

— Чтобы кочевать.

Лицо парня позеленело, он жалко улыбнулся и тут же погасил улыбку:

— Что вы, не знаете мать?

Павел, уловив в тоне бригадира недоброжелательство, отвел его в сторону. Они сели под черешней, где трава была погуще.

— Чего придираешься к парню? — спросил он без обиняков.

— Ходят слухи: собирается моим зятем стать.

— Ну и что?

— Как это что?! Ты что, его мать не знаешь?

— Знаю.

— Вот то-то и оно.

— Мать одно, а сын — другое.

— Яблочко от яблони недалеко катится.

— Иногда и далеко.

— Чаще всего рядом остается.

— Но если и так, все зависит от почвы, условий и прочего.

— Ты меня агитировать хочешь?

— Нужно мне! Просто это мое мнение.

— Держи его при себе, пригодится. А я пока не нуждаюсь.

Ариона радовало, что Павел Захария так спокойно его выслушал. С другой стороны, огорчало то, что он принял его слова всерьез, считая вполне естественным его вступление в родство с цыганским отпрыском. Весь разговор этот Арион завел больше для того, чтобы посмотреть, как будет реагировать на такую весть Захария. Теперь сожалел, что не сдержался и сам способствовал распространению слухов.

— Я пошутил, а ты думал — и вправду, — постарался успокоить его Арион. И чтобы перевести разговор, снял с ноги сапог, мучивший его с самого утра, и стал внимательно его изучать.

— Гвоздь? — поинтересовался Захария.

— Нет, шов проклятый, такую мозоль натер.

— Пора выбросить сапоги. Жарко.

— В туфлях не могу — земля попадает, это еще хуже.

Захария, поняв, что тот уходит от серьезного разговора, спрятал озорную улыбку и стал искать папиросы, промолвив:

— Привычка.

Они были ровесники, и детство их прошло вместе. Мало кто знал в Трех Ягнятах, в особенности в последние десятилетия, что Павел Захария — сын того самого Пенкиса, владельца знаменитого «заезжего дома», развалины которого прилепились на берегу глинистого оврага. Сенька-липован с лихвой выполнил обещание — не только усыновил, но и перекрестил сына Пенкиса в новую веру, дал ему другое имя. Доволен ли Пенкис на том свете, трудно сказать, но для Павла Захария это обстоятельство — постоянный повод подшучивать над собой. Если он чувствовал, что кто-нибудь хочет обвести его вокруг пальца, он обычно объявлял:

— Имей в виду, меня не обманешь — я в две веры крещенный!

В противоположность Пенкису, судьба одарила Павла проницательным умом и хозяйственными способностями. Он слывет лучшим агрономом в районе, любит кропотливую экспериментальную работу, вывел несколько новых сортов яблок. Арион ценит Павла еще со времени детских игр и в случае нужды обращается к нему за помощью и советом.

С начала разговоров о будущем саде в Волчанке Ариона точило одно сомнение. Нет, он, конечно, не против сада. Наоборот, такой огромный сад радовал его. Он гордился, что это большое дело затеял именно их колхоз. Но Ариона смущали кое-какие мысли. И он хотел их проверить. С Павлом он мог говорить откровенно, не бояться, что его слова истолкуют неправильно.

— Был сегодня в Волчанке? — спросил он, желая толкнуть разговор в нужную сторону.

Агроном поджигал папироской сухой стебель полыни и ответил рассеянно:

— Нет.

— А я заезжал утром.

— Ну и как там?

— Хорошо. Пока хорошо, а что потом будет…

— И потом хорошо будет.

— Дай бог.

Павел оставил полынь и взглянул на Ариона. Он чувствовал, что́ его волнует. На собрании, принявшем решение о закладке сада, в сущности, один Арион сопротивлялся по-настоящему. Но говорил он тогда невразумительно, путанно, и с ним не посчитались. Павел знал: если что-то бродит в голове Ариона, то это действительно нечто серьезное. Нужно только иметь терпение и желание выслушать его до конца и правильно истолковать его мысли. Чтобы облегчить Ариону задачу, он решил сам взять быка за рога:

— Тебя пугает будущий сад? Говори.

«Чертов еврей, — изумился Арион, — читает мои мысли. Не зря говорят, что они бывают хитрее лисы».

— Не сад меня пугает, а легкомыслие людское: берут на на себя такое дело, а как выполнять — так и забыли об обещании. Как шумят у нас, когда берут какие-нибудь обязательства! На общих собраниях, при народе, с блеском, с почетом, с музыкой! А потом, когда дело заглохнет, — молчок. Что-то я не слышал, чтобы притянули кого-нибудь за это к ответу. Напугаешься, когда подумаешь, как безответственно берем обязательства.

В это время Павел собирал своими тонкими пальцами пыль в маленькую кучку и, по виду, был поглощен этим занятием. Ариону показалось, что агроном слушает его недостаточно внимательно, и он замолчал.

— Ну-ну, дальше, — после паузы сказал Павел.

— Чего тебе говорить, когда ты вон балуешься?

— Балуюсь, но слушаю.

— Лишь бы время убить.

Неожиданно Павел вспылил:

— Ну и привередливый народ эти молдаване! Что мне — стоять по стойке «смирно» перед тобой прикажешь? Раз-два, уже надулся. Ну и что, что играюсь? Я нервный, руки надо занять.

Но все же ковыряться в земле бросил. Некоторое время он ждал, но Арион молчал. Не терпит, когда слушают невнимательно. Ему легче тянуть плуг, чем вести пустую беседу.

— Ну, так скажи, у кого это нет ответственности, если не секрет? — не выдержал агроном, стараясь возобновить беседу.

— У нас у всех, — глухо отозвался Арион.

— Зачем же такое обобщение? Может быть, хоть у кого-то есть? Иначе давно бы богу душу отдали.

— Ничего, и так панихиды каждый день служим — не по одному, так по другому.

— А конкретней нельзя?

— Слушай, ты, агроном, скажи, долго мне еще бригадирствовать? Завтра придет другой, с дипломом, — будь добр, освободи место. Говорю тебе, как брату. Как-никак вместе росли, одни и те же гусаки щипали нас обоих, вместе босиком за подснежниками ходили, вместе у Сеньки в горохе кувыркались. Так что имею на это полное право.

— Ты можешь не обижать меня?

— Я тебя обижаю?

— Тогда брось дипломатию, давай напрямик.

— Значит, могу сказать?

— Валяй.

— Слушай тогда. Да брось ты пылить! Глаза запорошил. Так вот, ты прав — сад пугает меня. По двум причинам. О своей шкуре думаю: с моими знаниями я не гожусь для него, хоть он дорог мне и мил. Что поделаешь, время опередило меня, я не лицемер, откровенно признаюсь. Время пролетело, а я на своем холмике остался, где стоял. Да ты сам знаешь, новый сад — это моя гибель. Сколько раз, как начнет со мной разговор председатель или ты, у меня сердце сжимается: «Ну, Арион, твой час пришел». Об этом моем страхе не знает никто, даже Мадалина. Тебе единственному говорю.