Анна Лупан - Обрести себя

— Ну и сноха у меня, смотрите, как цветочек!

Чем она его так подкупила, но любил ее дед, как родную дочку.

— Если обидит Арион, я ему задам! — говорил старик.

Только она ни разу не пришла жаловаться — жили с Арионом душа в душу, почти не вздорили.

За месяц до окончания войны дед притащился к ней подремонтировать печь и почистить дымоход. Арион воевал на фронте, а ей было не до того, да и не понимала она ничего в печном деле. Дед, не закончив затеянного, присел на табуретку. И неожиданно попросил:

— Послушай, дитятко милое, почитай мне письма Ариона.

Она удивилась: ведь каждый раз, как только получала от мужа весточку, бежала к деду и делилась радостью. Неужели так ослабела память у старика?

— Я же вам все читала, батя.

— Почитай еще раз, не посчитай за труд.

Мадалина вытащила из-за иконы несколько треугольников с полустертыми строчками, начала читать. И без того знала их почти наизусть. Старик слушал, опершись головой на руку.

Она закончила чтение, а старик оставался неподвижным. Ей показалось, что он уснул. Она шепнула девочкам, чтобы не шумели, но дед поднял веки. Глубоко запавшие глаза его стали белесые, какие-то странно отрешенные. О письмах он больше не вспомнил, зато высказал новое желание:

— Мадалина, знала ты когда-то хорошую песню про птичку и пахаря. Не забыла ее еще?

— Помню, батя.

— Спой, дочка.

До пения ли было Мадалине! Девочки хныкали, держась за юбку, в сенях квочка с цыплятами требовала еды. К тому же она затевала побелку, и в хате все было сдвинуто, сложено в кучу. Полуразобранная печь пахла гарью, на полу кирпичи, глина, сажа. Столько дел. В своем ли уме дед? А он, словно разгадав ее мысли, повторил:

— Спой, Мадалина, спой, дитятко.

С горькой снисходительностью, зная, что понапрасну тратит время на прихоть старика, она села на стульчик у его ног, попробовала голос: «Ищи, птичка, другую ниву, а то мне пахать пора…»

В последний раз она пела ее еще перед войной. И теперь песня получалась особенно беззащитно-трогательной, жалобной. Напевая вполголоса, она как бы очищала душу от копоти всех печалей последних лет. Она пела и сама удивлялась, что могла жить так долго без песен, только хлебом и водою. Песня несла ей дивное утешение, в груди смягчалось, и сердце оттаивало. Глаза застилала пелена, на головы девочек, прижавшихся у ее ног, стали падать редкие соленые капли. Она забыла обо всем: о старике, о беспорядке в доме, о гнетущих делах и заботах. Она плыла, вместе со своей бесхитростной песней в ином мире — возвышенном и печальном. Когда она закончила и очнулась, дед Савва уже не дышал. Он не походил на мертвеца, только голова свисала неестественно бессильно. А лицо, на котором застыла улыбка, казалось, помолодело. О такой легкой и красивой смерти Мадалина еще не слыхала. Похоронили его по-старинному. И так она его оплакивала, словно это был отец родной. А когда вернулся с войны Арион, посадили в изголовье дедовой могилы две вишни и несколько кустов мяты. Покойный любил мяту — водку на ней настаивал. Пил мало, но рюмочку-другую пропускал.

Теперь другие порядки. Вон Женя с каких пор замужем, а спроси у нее, кто родители ее мужа, — не скажет. Они ее не знают, и она их. Мадалине обидно это. Ей хотелось бы, чтоб родители Жениного мужа приезжали к ним в гости, чтоб она их потчевала. Как хорошо было бы поговорить с ними о том о сем, чтоб и молодые тут присутствовали, чтобы их можно было бы вместе наставить на путь истинный в житейских делах. Так надо, по-человечески. Да, не те нынче обряды. Родители уже не нужны. Есть отец и мать — хорошо, а нет — так еще и лучше. А случись беда, кто поможет, если не родители? В самой природе человека — болеть за свои побеги, заботиться о них. А если у каких родителей нет этого чувства, так насильно не привьешь. Неужели ж они с Арионом смогли бы вытерпеть, чтобы за четыре года не приехать и не посмотреть, за кем замужем их дочь? Если нужно, пешком пошли бы. Как же иначе?

А это что такое? Нет, поглядите, как Анка нанизала табак! Сразу видно, что за работница. Ух и лентяйка! Прав Арион, она не для колхоза, и колхоз не для нее. Разве так нанизывают? Где это она видела? Просто на смех курам. Ох, дите неразумное, ты только портишь добро. Так набила нитку, словно ливерную колбасу. Нет, милая, так не пойдет. И в кого только удалась такая?!

Занятая работой и своими мыслями, Мадалина не замечает, как летит время. Девочек нет, они в поле, собирают табак, но она разговаривает с ними, ругает и восторгается ими, словно они тут, рядом с ней.

Уже несколько лет подряд табак, эта чертова трава, которую проклинают многие, все больше распространяется по нашим холмам, назначение которых — давать плоды и виноград. Вся Дроздовская долина засажена остролистом. И только на горе Циглэу зеленеет кукурузное поле. Бедная мамалыга, хлеб наш насущный, держись, чтобы тебя не истребили недотепы, не способные понять твое назначение. Ведь тебя, сестренка-кукуруза, уже выгоняли однажды с полей. Но как бы ни звенели мы золотой монетой, добытой за табак, этот трезвон ничто по сравнению с теплой мамалыжкой, сдобренной измельченной брынзой и шкварками.

Солнце обдает волнами жара гребень холма, ошпаривая листву и травы. Листва сворачивается в трубку. В гущу сочной кукурузы уползают изнемогшие плети повители. Над нивой пикирует сарыч, выискав жертву. Под тыквенным листом в предчувствии опасности спряталась бедная ящерица. Из укрытия блестят лишь ее глазки, как две бусинки. Стая шумливых овсянок с желтыми шейками падает на кукурузное поле, будто дождь дробинок. Они мгновенно спрятались, прижавшись к комковатой почве.

Прут журчит лениво, морщась, как сонливая баба. Рои комаров и мошек толкутся в горячем воздухе.

Микандру ведет свой трактор по полю. На нем одни брюки. Он словно бросил вызов безбожно пекущему солнцу. Затвердевшая после дождя корка земли скрипит под лапами культиватора, которые открывают воздуху доступ в почву. Микандру кажется, что он слышит, как облегченно вздыхает земля, избавившаяся от бурьянов.

На самой макушке холма в табаке виднеются три цветастые косынки. Парень старается не смотреть в ту сторону. Но иногда ловит себя на том, что глаза останавливаются на одном из платков. Эту косынку он узнает издалека. Под ней скрыты два цветка цикория, которые уже иссушили его. Вот уже больше трех месяцев он гонит их от себя, старается вырвать из своего сердца, не думать больше о них. Иногда кажется — все утихло. Но стоит увидеть ее даже издалека, как в нем поднимается вихрь, который мгновенно будоражит его покой, и все летит кубарем к чертовой бабушке. Только он не сдается. На карту поставлены его гордость и самолюбие. А ради этого он перенесет все, любую боль, какая только есть на земле. Не будет он унижаться и покоряться из-за какой-то любви.