Анна Лупан - Обрести себя

— Что предсказать? Суженого?

— Если знаешь, скажи.

— Знаю, только боюсь разгласить тайну.

— Почему?

— А то не исполнится предсказание.

— Хвастунишка, хочет продать огороднику сельдерей! — Викторица обернулась к Анке: — Пошли, Анка, посмотрим кукурузу, может, уже испечь можно.

И не успел Микандру глазом моргнуть, как остался наедине с Иляной.

Смелость и речистость мгновенно пропали, он с трудом выдержал взгляд девушки. Куда девалась его храбрость! Несколько минут они враждебно смотрели друг на друга. Молчание затянулось, даже кустик дурмана насторожился, ожидая их примирения. Мягкий ветерок легко прошелестел в кукурузе. Крохотная тучка, словно тающий дымок, баловалась с солнцем, стараясь закрыть от него землю.

— Мне не хочешь погадать? — спросила наконец Иляна.

Парень побоялся, что голос сразу выдаст его, и отрицательно покачал головой.

— Боишься, что не сбудется? — усмехнулась она.

Микандру опять покачал головой. Но ей хотелось услышать его голос. В ее глазах блеснула небесная синева.

— Тогда в чем причина?

Несколько минут тянулось напряженное молчание. Ответ его упал неожиданно, как камень:

— Сдается мне, другой у тебя будет суженый.

— Значит, разлюбил. А может, и не любил никогда.

— Э, вздор, чепуха!

— Любовь чепуха? А недавно у тебя было другое мнение.

— Это ты болтаешь чепуху!

— Что же тогда случилось?

— Многое.

— Хоть немного мне хотелось бы знать.

— Лучше я тебе расскажу басенку, хочешь? Так вот, когда-то, давным-давно, цыганка Рада украла смушку у Ариона Карамана. Может, хотела ее пропить, может, надеялась сшить кушму своему отпрыску. Точно не знаю. Но та проклятая смушка убила любовь, Ленуца. Надо мной висят грехи родителей. Твой отец не позволяет нам больше видеться.

— У тебя с отцом дела? Или со мной?

— Я гордый, Ленуца. И не хочу встречать тебя только ночью, как вор. Я хотел бы ввести тебя в мой дом днем, чтобы с музыкой, как положено. Но мать пересекла дорогу. Пока я ее сын, нам нечего думать друг о друге.

— А раньше ты чей был сын?

— То было безрассудство.

— Оставайся со своей гордостью! Я знаю истинную причину. Ее зовут Лиза Диду. Жалкий ты человек, смелости не хватает сказать правду. На, передай ей это на память обо мне. — Она выдернула куст дурмана и бросила ему в лицо. — Это и есть залог твоей любви!

Иляна повернулась и зашагала прочь. Бессмысленная улыбка застыла на лице Микандру. Надо плакать, а он улыбается! Улыбнулся по инерции, чтобы она видела: парни его сорта не распускают нюни по таким пустякам. Но улыбка отдавала горечью полыни, и ему казалось, что горькими стали губы.

Когда несколько месяцев назад Арион Караман отозвал его в сторону и по-хорошему с глазу на глаз посоветовал взяться за ум, потому что даже мертвый не согласится взять его в зятья, Микандру, сохраняя спокойствие, едко ответил:

— А я и не очень лезу к вам в зятья, бадя.

— Молва идет — к моей Иляне заглядываешь.

— А вы что, парнем не были? Не знаете, что у них в голове? Где ворота открыты, туда и прут. А насчет того, чтобы набиваться в зятья, мне и в голову не приходило.

— Сопляк, если увижу, что подстерегаешь ее, голову оторву! Так и запиши себе на лбу. — Этими словами Арион заключил разговор. Их ждала работа, некогда было рассусоливать.

И своим врагам не пожелал бы Микандру того, что пережил тогда. Есть люди, которые своим обликом и поведением внушают окружающим невольное уважение. При таком человеке не выругаешься, не нагрубишь, удержишься от некрасивого поступка. Именно таким человеком был для Микандру Арион Караман. Увидев его еще издалека, Микандру обычно бросал папиросу, вытаскивал руки из карманов, старался ступать тверже, чтобы казаться достойней. И вот этот самый Караман, за которого Микандру был готов положить руку в огонь, так несправедливо обидел его. Задетый до глубины души, Микандру возненавидел все человечество во главе со своей матерью. Он месяцами не являлся в село, с товарищами вел себя грубо, придирчиво, искал ссоры. Столкновения с окружающими несколько охлаждали его пылающую голову. Работал он как помешанный. В поле наедине со своим трактором ему было легче. Поле баюкало его мечты, дарило ему все свои цветы и ароматы. Все овраги и колдобины ободряли и утешали его, заставляли быть стойким. Ведь они никогда ему не изменят и не бросят, не оставят одного — все эти холмы, долины, равнины. Только не сдавайся.

Озабоченная состоянием сына, Рада приносила горшки с заговоренной водой. Она с трудом находила его в холмах и со слезами умоляла выпить заколдованную воду. С окаменевшей душой он разбивал об землю ее кувшины и прогонял с глаз.

— Ну что тебе надо, чем я перед тобой провинилась, чего тебе не хватает?!

— Хочу, чтобы ты искупала меня в мертвой воде, — мрачно проворчал он. — Хочу, чтобы ты убила все мои желания, чтобы я превратился в скалу и ничего бы не чувствовал.

— Ты хочешь невозможного, сын.

— Тогда какой толк от твоей ворожбы?

— Что верно, то верно — обман один.

— Ты этим обманом зачернила всю мою жизнь.

— Не дожить бы тебе, сын, чтобы твои дети так упрекали тебя!

В груди у Рады словно что-то лопнуло, и открывшееся ядро ее души оказалось не таким уж гнилым. Она приносила его по крупице, но непутевый сын совсем забыл дорогу в родной дом. А без него жизнь — не жизнь, праздники — не праздники. Убедившись, что ворожбой и заговорами не поможешь, Рада взялась приводить в порядок свою хибарку. В один прекрасный день, придя к нему в поле, она сообщила новость:

— Я завалюшку нашу побелила, приходи домой, сынок, у тебя на сердце ясней станет.

Но это сообщение оставило его равнодушным.

— Ну скажи что-нибудь, чего ты молчишь?! — умоляла Рада.

— А что сказать?

— Ты что, не слышишь? Я завалюшку нашу выбелила.

— Зря старалась, мать. Ее снести надо, а построить другую хату. Эту сколько ни бели — один черт.

Обидно было Раде слушать. Выходит, трудилась она напрасно. Однако сын разговаривал с ней спокойно, без раздражения, с грустью, в которой она уловила сыновнюю теплоту. Она села по-турецки прямо на жнивье, прикрыв своими юбками целый муравейник, и проворно спросила:

— А что я одна могу сделать?

— Пока то да се, замешивала бы саман на кирпичи.

Спустя некоторое время сторож с механизаторского стана дед Мерикэ, возвращаясь в село мимо глиняного карьера, застыл на месте с открытым ртом. Цыганка Рада, подоткнув подол, месила ногами глину. Изумленный дед долго стоял неподвижно, потом почесал за правым ухом, чтобы убедиться, не сон ли это, и громко промолвил:

— Ну, что я говорил? Все перевернулось на этом свете. Все идет шиворот-навыворот.

Когда выпадало свободное время, а также по праздникам, Микандру зачастил домой — стал помогать матери. Он шел околицей, задами, словно боясь встретиться с кем-то нежеланным. А сердце ныло беспрестанно, хотелось увидеть ее хоть издали. Он обращался к своей судьбе, чтобы она сжалилась и погасила сжигающее сердце пламя. Но судьба, как злая и упрямая свекровь, оставалась глухой к его мольбе.